Тогда Ванда повторила:

— Хорошо. Я скажу. Когда услышишь, что бьет четыре, считай, что они уже все знают.

— Может, тебе нужны деньги?

— Я не смею…

— Ванда, ради бога, не своди меня с ума этими глупостями!

— Тогда дай мне тысячу или полторы. Я куплю эластичный пояс.

Этторе дал ей деньги, и она, пятясь, стала потихоньку отходить от него. Он остался стоять на прежнем, месте и, не спуская с нее глаз, через каждые три ее шага повторял:

— Скажи им все. И не бойся. А ты боишься. Боишься.

Потом подбежал к ней, обнял.

— Ты боишься. Я не хочу, чтобы ты боялась. Ты — моя жена, и я хочу, чтобы ты никогда никого не боялась. А, черт, я сам чуть не реву. Я готов поубивать всех твоих из-за того, что ты их боишься!

Она взволнованно проговорила:

— Я им скажу. Боюсь ужасно, но все равно я довольна. Для отца и матери главное, что ты станешь моим мужем, и я так счастлива, что, конечно, должна немного за это поплатиться.

Он повторил:

— Скажи им. Я приду в восемь. Вы поужинаете к восьми?

Она кивнула.

Они никак не могли разнять руки, сжимая их до боли. Наконец рывком разъединились и пошли в разные стороны.

Этторе бродил по городу и ждал, когда пробьет четыре, а перед глазами у него все время маячили кулаки шорника и двух его сыновей. Он уговаривал себя думать только о Ванде и о том, что ей придется вытерпеть, прежде чем появится он и возьмет всю тяжесть вины на себя, но никак не мог отвязаться от мысли об ожидающих его кулаках.

Когда, наконец, пробило четыре, он оказался в биллиардной «Коммерческого кафе». Вынув изо рта сигарету, он смотрел отрешенным взглядом куда-то поверх людей. Потом подумал, что шорник и его сыновья, взбешенные и жаждущие мести, могут бросить работу и начать искать его по всему городу. Плохо будет, если они найдут его сейчас: он еще не готов к этой встрече. Но будет готов к восьми.

Оставалось еще четыре часа. Этторе пошел к реке и просидел, погруженный в свои мысли на берегу, пока не стемнело.

К своему дому он подходил, как во время войны к незнакомому населенному пункту, когда неизвестно, кто тебя там встретит — свои или враги. Осторожно, из-за угла, бросил взгляд на мастерскую отца— она была уже закрыта; потом поднялся по лестнице и прошел по коридору, прислушиваясь, нет ли в доме кого-нибудь, кроме отца и матери.

Он вошел в кухню и увидел накрытый стол. Отец, ожидая, пока мать подаст ужин, гладил собаку.

— Видал ее? — сразу же спросила мать, стоявшая у плиты.

— Нет, — ответил Этторе. Он еще не был готов к разговору, он все им расскажет минут через двадцать, через полчаса, ему, как и Ванде, нужно сделать это. Он поговорит с родителями после ужина. А то никто и есть не станет.

И после ужина, когда мать собиралась убирать со стола, Этторе. начал разговор. Он увидел, как при первых же его словах мать, стала безмолвно опускаться на стул. Он говорил медленно, запинаясь, будто слова застревали у него в горле. Совсем как у тех троих, которым пришлось, прыгать в горное озеро.

Отец сидел, опустив глаза, и, казалось, внимательно рассматривал крошки хлеба около своей тарелки.

А мать принялась кричать:

— Ты рехнулся, рехнулся! Скотина! Негодяй!

И кричала, пока отец не стукнул кулаком по столу и не гаркнул;

— Перестань орать, ведьма! Хочешь, чтобы весь дом знал о наших веселых делах?!

— Ну говори ты, — не унималась мать, — скажи, какую подлости он сделал, скажи ему!

Но отец ничего больше не сказал.

Тогда мать, вся дрожа, опустила глаза в тарелку и тихо проговорила:

— Ты мог бы вспомнить о нас, стариках, прежде чем надумал делать детей…

— Ничего я не «надумал»! — закричал Этторе. — Для меня это был удар, несчастье! Понятно тебе? А ты говоришь «надумал»! — И он продолжал уже более спокойно: — Это ничего не меняет. Когда мы с Вандой поженимся и у меня будет своя семья, я буду относиться к вам по-прежнему.

Но мать покачала головой. Она горько улыбнулась и сказала:

— Когда рядом появляются новые люди, стариков быстро забывают. Сам увидишь: с новой семьей у тебя будет столько забот и хлопот, что некогда будет и подумать о родителях. И настанет день, когда ты решишь, что лучше всего поместить их в богадельню.

— Перестань! — заорал Этторе. — Не смей говорить о богадельне, ты сама знаешь, что это неправда, я лучше подохну, чем допущу, чтобы вы пошли в богадельню! — Он вскочил со стула и уже готов был крикнуть ей в лицо: «Да у меня три миллиона, три миллиона, знаешь, что это такое — три миллиона?» — но вместо этого прикусил губу и упал на стул.

У отца налилось кровью лицо, и он тоже начал кричать:

— А меня ты уже совсем ни во что не ставишь? Я заботился о тебе, когда твоего сына еще не было на свете, позабочусь и тогда, когда он будет далеко от нас. Я еще, кажется, мужчина и до сих пор обеспечивал тебя всем, чем полагается!

Собака бросилась наутек, забилась в самый дальний угол, за плиту, и, преданно глядя оттуда на хозяев, дружелюбно помахивала хвостом, как бы прося их больше не пугать ее.

Мать все еще качала головой и так же горестно улыбалась, но теперь помалкивала.

Тогда Этторе встал.

— Ты куда? — спросил отец.

— К ней домой. Меня ждут к восьми.

Отец часто заморгал, испугавшись за сына, но промолчал — только поежился на стуле, отчего тот жалобно скрипнул.

Этторе взглянул на мать, она теперь стояла отвернувшись, плечи и склоненная голова были неподвижны.

Он пошел в свою комнату.

С минуту прислушивался, не говорят ли между собою отец и мать, но те молчали. Взглянув на тюфяк, под которым прятал свой пистолет, он подумал, что никогда еще с окончания войны ему так не было нужно оружие, и все же на этот раз он не мог взять его с собой.

Этторе подошел к зеркалу, причесал волосы и, посмотрев на свое лицо, подумал о том, каким оно станет через полчаса или час. «Я — мужчина!» — сказал он себе, отходя от зеркала.

Он вернулся на кухню и остановился посредине. Мать стояла все в той же позе — видимо, даже не шевельнулась. Отец поглаживал собаку, которая положила передние лапы ему на колени, но взгляд у него при этом был отсутствующий. Когда вошел Этторе, он перевел глаза на его ноги.

Этторе вздохнул, сделал шаг-другой к выходу, и тогда отец отстранил собаку, поднялся и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула.

— Я тоже пойду.

— Никуда ты не пойдешь! — громко сказал Этторе.

Отец взялся за кепку.

Этторе продолжал:

— Я не хочу, чтобы ты шел. Я — мужчина, отвечать мне, и я хочу все уладить сам, как положено мужчине.

— Я пойду тоже, не хочу, чтобы они с тобой что-нибудь сделали.

— Ничего они со мной не сделают.

— У них в доме трое мужчин, и все трое здоровые как быки. Я пойду с тобой — ведь я тебе отец.

Этторе отступил от двери.

— Если ты пойдешь, я останусь дома.

Тогда мать, словно проснувшись, подняла голову.

— Пусть и отец идет, не давайте им мучить эту бедную, несчастную девочку, — напутствовала она их, в то время как отец, взяв сына за плечо, подталкивал его к двери.

Они вышли на улицу вместе, и отец все не снимал руки с его плеча. Этторе думал: «Я должен прийти туда один, от отца я сейчас избавлюсь. Хорош я буду, если приду к ним с папочкой! Никогда в жизни я не смогу больше почувствовать себя мужчиной!»

Отец шел в ногу с ним, они шагали, по-солдатски топая по камням и по льду.

Наконец, Этторе сказал:

— Смотри, какой холодище, тебе лучше вернуться домой.

Отец молчал, но ни на шаг не отставал от сына.

На углу Вандиного дома Этторе остановился. Стал перед отцом и сказал:

— Пришли. Теперь ты иди в кафе «Джорис». Возьми чего-нибудь горячего и жди меня. Я потом за тобой зайду.

— Я пойду с тобой.

— Оставь меня одного, дай мне сделать все, как положено мужчине.

— Я пойду тоже, я не хочу, чтобы они тебя искалечили, ведь их трое против тебя одного. А ты мне как-никак сын!