Этторе молчал; он чувствовал, что мать уже минут пять смотрит ему в спину, и, как в зеркале, видел перед собой ее крепко сжатые, в ожидании его ответа, губы.

— Подходит тебе? — спросил отец.

— Должно подходить, — тоном командира ответила за него мать.

Каждый мускул в лице Этторе напрягся, налившись гневом, но он молчал. Отец видел это и сказал матери:

— Не говори с ним таким тоном. И вообще лучше помолчи. Дай поговорить нам, мужчинам.

— Уж вы мужчины!

Здесь взорвался и отец:

— А что ты имеешь против нас? Спрячь свой нос в кастрюлю и не высовывай его оттуда. Если хочешь знать, я только на этом условии на тебе и женился.

Она подошла к столу, опустив глаза, но упрямо поджав губы.

— Ешь, Карло, ешь, — спокойно сказала она мужу, ставя перед ним миску с молочным супом.

Он стал крошить в миску хлеб, потом обратился к Этторе:

— Надень свой лучший костюм, ты идешь не рабочим, для которого чем хуже одежда, тем лучше. И побрейся с вечера.

— Разве завтра утром у меня не будет времени?

— Брейся когда хочешь, я просто подумал, что завтра тебе надо будет как следует подготовиться.

— Подготовиться к чему? — спросил Этторе, не отрывая глаз от миски.

— К тому, чтобы идти на работу.

Мать вмешалась:

— Этторе еще не сказал, пойдет он работать или нет.

Отец поднял голову и посмотрел на жену и на сына.

— Конечно, пойду, — поторопился ответить Этторе.

— С чего это тебе пришло в голову? — громко спросил отец у матери.

Этторе не стал крошить хлеб в молоко, поспешно взял миску в руки и начал пить, заслонив миской лицо, чтобы выиграть время и обдумать положение. Однако в голову ему не приходило ничего, что могло бы противостоять этой силе из слов и фактов, которая неумолимо толкала его на работу. Никогда, даже на войне, его не заставали настолько врасплох.

Кончив есть, он спросил:

— А что я понимаю в накладных?

— Тебя научат, это нетрудно. Говорят, что уже к обеду ты поймешь что к чему. Рядом с тобой посадят одного служащего, славного парня.

— Кого это?

— Я не знаю.

Пережевывая корку, Этторе резко спросил мать:

— Ты что на меня уставилась?

— Уже и посмотреть на тебя нельзя?

— Нельзя.

— Я смотрела не на тебя, а на блюдо на столе.

— Дай мне фрукты, если есть.

— Не можешь подождать, пока отец кончит обедать? Хочешь заставить его нестись вскачь, чтобы поспеть к фруктам вместе с тобой?

— Почему он обязательно должен есть фрукты вместе со мной? — взорвался Этторе. — Что случится, если я буду есть фрукты, а он только еще первое?

— Дай ему фрукты, — сказал отец.

Через некоторое время Этторе встал и направился к двери.

— Я ухожу, — бросил он.

Отец попросил:

— Возвращайся пораньше, не забывай, что завтра утром тебе на работу. И вообще лучше бы тебе вечерок отдохнуть. Я на твоем месте никуда не ходил бы.

— Я пошел, — повторил Этторе.

— Пригладь волосы, — заметила мать.

Он пожал плечами, но все-таки подошел к зеркалу, чтобы причесаться. В зеркале отразились плотно сжатые губы и желваки на скулах — Этторе испугался, что от злости у него лопнет какая-нибудь жила.

— Возвращайся пораньше, — напомнил отец, когда он уже выходил из кухни.

В тот вечер за городом, возле холма, у него было свиданье с девушкой, восемнадцатилетней Вандой. Он пришел на условленное место и стал ждать.

Ванда немного опоздала и, взглянув на его лицо, сразу стала оправдываться:

— Не сердись на меня, Этторе, мне пришлось сделать большой крюк, чтобы не встретиться с братьями.

Лицо Этторе оставалось хмурым, и она взяла его за подбородок, стараясь повернуть так, чтобы на него упал лунный свет. Он высвободился и спросил:

— Сколько у тебя времени?

— Два часа. Сестра будет ждать меня к одиннадцати около кино.

— Тогда скорее, — сказал Этторе и первым пошел по тропинке вверх.

Так он шел некоторое время, слыша позади себя ее покорные шаги. Потом остановился, отступил в сторону и сказал:

— Иди вперед ты.

Она быстро проскользнула вперед, очень довольная, потому что знала: он всегда возбуждался, когда шел позади нее, не отрывая взгляда от проворных движений ее ног под колышущейся из стороны в сторону юбкой.

Но на этот раз Этторе не глядел на ее ноги. Он смотрел на огни расстилавшегося внизу города, на приземистое здание шоколадной фабрики и думал уже о возвращении.

Наконец он нагнал девушку и обнял, стиснув с такою силой, что она покачнулась, — чуть пополам не переломил. Она сказала, обдавая дыханием его щеку и ухо:

— Что с тобой, Этторе? Ты так ринулся за мной, что напугал меня.

— Напугал? Я?

— За городом, ночью… Мне стало страшно: вдруг это не ты. Но ведь это ты, да? — Она прижалась к нему, и он обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание.

Высвободившись, девушка сказала:

— Скорей, мне некогда, бежим! — И побежала вперед, юбка у нее задралась выше колен.

Он бежал за ней уговаривая:

— Не беги так, задохнешься, и надо будет ждать, пока ты отдохнешь.

Она замотала головой и продолжала бежать; для девушки она бежала очень быстро, и он видел, как она на бегу расстегивает платье.

— Подожди, — крикнул он, в несколько прыжков настиг ее, остановил, схватив за плечи, и стал застегивать платье. — Я люблю смотреть, как ты раздеваешься. Не хочу, чтобы это было на ходу.

Они пришли на свое место на склоне холма, где стоял небольшой домик, на нижнем этаже которого в непогоду укрывались люди и скот, а на верхнем — открытом с двух сторон — был сеновал. Они нашли этот дом летом, когда разразилась гроза и им негде было укрыться.

По решетке окна на первом этаже Ванда первой вскарабкалась на сеновал. Она знала, что Этторе нравится глядеть снизу, как она занимается акробатикой. Но ступив на сеновал, она закричала:

— Ой, эти проклятые крестьяне забрали отсюда все сено!

— Ничего, там еще, наверное, осталось, — сказал он, поднимаясь следом за ней.

Он стал на колени и принялся сгребать остатки сена, чтобы соорудить ложе, а сам через плечо смотрел, как она раздевается. Белье промелькнуло в полутьме, в лунном свете фосфоресцировали очертания нагого тела.

Этторе протянул к ней руки, ее ослабевшее тело упало на них, и он прижал ее к себе.

— О милый, у тебя же одни кости да кожа!

— Ты, видно, еще не поняла, как тебе нравятся эти кости да кожа, — отвечал он, счастливый и злой, переворачивая ее.

Ноги девушки взметнулись в воздухе, как руки утопающего, и застыли двумя арками.

Ее крик прозвучал в тишине, царившей на холме, так громко, что он испугался:

— Ах я потаскушка, я потас…

Он прикрыл ей рот ладонью, но она отвернула голову в сторону и, утопая в сене, продолжала кричать:

— Да, да, я потаскушка, но мне все равно, это так прекрасно, это слишком хорошо… Несчастные девушки, которые этого не делают. Я — потас…

Этторе поймал ее губы своими и сквозь зубы сказал:

— Ты не потаскушка! Потому что ты моя потаскушка. Только моя, поняла?.. — Он вытянулся рядом с ней.

Где-то невдалеке в кустах крикнула сова, и Ванда невольно вздрогнула. Он провел рукой вдоль ее тела, как бы снимая эту судорогу.

Попросил достать сигарету из кармана брюк. Она нащупала пачку и подала ему.

— И спички.

Пошарив вокруг, она протянула спички. Этторе закурил, но не сразу погасил спичку.

— Туши, не смей на меня глядеть!

Он потушил и, перевернувшись, лег щекою на ее расслабленное бедро.

Лежа так, он сквозь беловатое облачко дыма смотрел на тропинку, которой они шли сюда и по которой теперь им предстояло возвращаться, на городские огни и на звезды. Потом произнес:

— С завтрашнего дня у меня будет хозяин. — И почувствовал, как она приподнимается, опершись руками о сено. — Отец нашел мне место на шоколадной фабрике. Завтра я начинаю работать.

— Это хорошо, Этторе, — сказала она тихо и осторожно.