— Мария, — позвал он.

Я не снял шляпу, подумав, что в решительный момент, с пистолетом в одной руке и со шляпой в другой, буду очень смешон, а потому лишь слегка сдвинул ее на затылок.

Старик снял очки, и Бьянко тут же заговорил, но я его совсем не слушал, невольно сосредоточив все внимание на лице старика, которое теперь, без очков, можно было рассмотреть во всех подробностях.

Ничто, если не считать трупов на войне, так не завораживало мой взгляд.

Лицом он походил на жабу, только, конечно, бывают жабы покрасивей; но страшнее всего были глаза… Эти глаза, похожие на два биллиардных шара, казалось, готовы были вот-вот выскочить из-под надбровных дуг, выступавших двумя мясистыми буграми, так что тому, кто его любил, наверное, всякий раз хотелось броситься к нему с протянутыми руками, чтобы удержать эти страшные шары в глазницах. Кроме того, над каждым глазом у него еще нависали куски живого, белесого, местами кроваво-красного мяса.

Между тем Бьянко все говорил, а старик еще не вымолвил ни слова — только мелко тряс головой и улыбался жуткой, застывшей улыбкой: он как бы умолял нас не причинять ему зла и не отбирать у него ни чентезимо. Он помирал со страха — я видел это по его улыбке, по нервной дрожи в руках, лежавших на столе и судорожно сжимавших очки.

Очнулся я, когда услышал цифру, названную Бьянко, — миллион лир, но заметил, что Пальмо это нисколько не взволновало: напротив, он все так же спокойно и сосредоточенно обкусывал себе ногти.

Тогда я опять уставился на лицо старика, который должен был дать миллион нам и нашим женам на забавы и развлечения, чтобы мы могли продолжать жить, раз мы не погибли на войне.

А он все улыбался и тряс головой.

Я даже не сразу почувствовал толчок, которым меня наградил Бьянко под прикрытием стола, но тут же в руке у меня оказался пистолет, который я и направил прямо на голову старика.

Старик заглянул в дуло моего пистолета, потом попытался поднять свои жуткие глаза, чтобы заглянуть в мои, но тут руки его соскользнули со стола, а голова глухо, как чугунный шар, стукнулась о край столешницы и замерла, упершись подбородком в грудь.

Я опустил пистолет и посмотрел на двух своих дружков. Пальмо вынул пальцы изо рта, а Бьянко скомандовал: «Пистолет — в карман», что я и сделал.

— Он притворяется, хочет отвязаться от нас, — сказал Пальмо, — ты сам говорил, что он продувная бестия, — обратился он к Бьянко.

— Мария! — позвал Бьянко.

Женщина пришла. Она хорошо знала старика, и, когда сказала, что он мертв, нам стало ясно, что ошибки тут быть не может.

Мы все трое попятились от стола; женщина, увидев это, тоже поспешила отойти подальше, она вся подобралась и шла очень прямо, словно старик мог ударить ее ножом в спину.

В коридоре часы пробили десять, и мы в молчании выслушали все десять ударов.

— Это не мы… — сказал Пальмо женщине, нам и самому себе.

— Молчи! — крикнул Бьянко и поднял руку, будто хотел его ударить. Потом обратился к женщине: — Надо было сказать, что он тут слабоват. — Он ткнул себя пальцем в сердце.

Она молитвенно сложила руки и, стараясь не смотреть в сторону старика, прошептала:

— Он был такой больной. И вовсе не злой… Добрый он был.

— Ну, если добрый, так он сейчас уже в раю, — заметил Бьянко.

— Он так мне доверял, — сказала женщина каким-то детски-тонким голосом.

— Еще бы, почему же ему было тебе не доверять? — сказал Бьянко. Он подошел к ней и стал говорить что-то вполголоса.

Я считал, что имею право знать, о чем шепчутся те двое; я все равно с головой влез в это дело, значит, мне нужно быть в курсе всего. Я подошел поближе и услышал, как женщина сказала:

— Ради бога, ничего не ломайте. Я знаю, как открыть.

А Бьянко:

— Он взял эти деньги из банка на днях?

Она ответила, что нет, и по лицу Бьянко я понял, что все у нас идет как нельзя лучше.

Мы поднялись на второй этаж; Бьянко не велел зажигать света, и Пальмо чиркал спичку за спичкой, а обгоревшие совал себе в карман. Мы нашли, что надо, и снесли вниз.

В коридоре, при свете, я увидел, что Пальмо прижимает к груди пять пачек тысячных бумажек. Мы было направились к выходу, но тут женщина протянула руку к Бьянко.

Он понял и сказал:

— Разделим потом, не спеша. К тому же их надо еще пересчитать.

Женщина возразила:

— Я знаю, сколько их здесь, если дело только за этим.

Тогда Бьянко обернулся к Пальмо, взял у него одну из пяти пачек и вроде как бы с усмешкой показал ее женщине.

— Этого достаточно, — согласилась она.

— Еще бы! — сказал Бьянко и отдал ей пачку.

Она прижала пачку к груди и сказала:

— Вы-то уходите, а я остаюсь тут с ним одна.

— Через полчаса позвонишь в больницу, — ответил ей Бьянко. — Ты была там и готовила ему ромашку, а когда принесла ее, застала его в таком виде.

Женщина сказала, что она все так и сделает, а Бьянко заметил, что ничего трудного в этом нет. Потом спросил:

— Куда ты денешься после похорон?

— Уеду отсюда, поселюсь в Т.

— И хорошо сделаешь. Наследники должны будут дать тебе выходное пособие.

— Я надеюсь.

— Это твое, право.

Мы вышли. По дороге Пальмо уронил одну из пачек, которые прижимал к груди.

— Ах, дьявол! — тихонько выругался он, пытаясь подобрать пачку-.

Бьянко поднял ее и, водрузив на место, процедил:

— Идиот!

Машина была развернута носом под уклон, около нее стоял брат Костантино. Бьянко прошел вперед и быстро сел в машину рядом с шофером — видимо, для того, чтобы заслонить Пальмо с его ношей. Я сел рядом с Пальмо, державшим теперь пачки на коленях.

— Чтобы через десять минут мы были в городе, — приказал Бьянко.

Городские огни быстро приближались. Я старался поймать лицо Бьянко в обзорном зеркальце, но видел только Пальмо, который все время косился на меня, придерживая пачки обеими руками.

— Куда? — спросил шофер.

— Остановись у входа во двор «Коммерческого кафе».

Мы остановились там, где велел Бьянко. Вышли. Отблески неоновой вывески на углу кафе переливались на черной эмали нашей машины.

Бьянко. велел Пальмо задержаться в машине, сам обернулся ко мне и спросил:

— Ты не такой недоверчивый, как та женщина?

— Нет, конечно. Когда тебе будет угодно, — ответил я и распрощался.

Бьянко и Пальмо зашли во двор кафе.

Я спросил брата Костантино:

— Слушай, ты сегодня куда-нибудь поедешь? Тебе еще понадобится кожаная куртка?

— Сегодня нет. Я ставлю машину в гараж.

— Тогда одолжи мне куртку, я верну ее завтра после обеда.

С курткой на плече, он стоял и смотрел вслед отъезжавшей машине. Потом двинулся в путь, но, сделав несколько шагов, остановился; ноги поневоле несли его домой. Теперь он шел и все время думал о том, когда и куда надо сворачивать.

Ощущение опасности не оставляло его, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не оборачиваться. Он обогнал стайку глупо хихикавших девушек; одна из них что-то рассказывала и все время повторяла: «А он… а он…» Навстречу ему шла группа мужчин, и он смотрел на них как на приближавшихся врагов. Однако, поравнявшись с ним, они лишь посторонились и уступили ему дорогу.

«Со мной ничего не должно случиться; даже если ко мне привяжется какой-нибудь пьяница, я и пальцем не пошевелю. У меня пистолет, двадцать тысячных бумажек и чужая куртка. Лучше всего пойти в какую-нибудь гостиницу, запереться в номере и проспать до одиннадцати утра».

Но он не сделал этого. Так же как на войне в минуты опасности, в эту ночь он чувствовал себя сильнее и увереннее, когда над головой у него было открытое небо. Он не станет нигде запираться, а пойдет к Ванде. Посвистит под ее окном, в переулке, она #проснется, выглянет, и волосы у нее упадут на глаза. Она побудет с ним. Ванда его любит, он уверен в любви Ванды больше, чем в том, что у него в кармане лежат двадцать тысяч лир.