Затем появился этот кретин Пальмо и уставился на меня. Но каким бы идиотом он ни был, он не мог не понять, что я стою здесь не зря. Пальмо отвернулся и со злым лицом направился к Бьянко. Они о чем-то заговорили, стоя у гаража, — говорили, конечно, обо мне, Я смотрел на них и думал: «Кое-кто недоволен, не хочет, чтобы я тут работал — так было бы, между прочим, и на шоколадной фабрике, — но здесь я готов вытащить из кармана пистолет и успокоить недовольного».

Говорил в основном Пальмо, но под конец Бьянко отвесил ему здоровенный удар кулаком в ключицу и вошел в гараж, а Пальмо так и остался стоять, согнувшись от боли.

Потом он выпрямился и, растирая плечо, медленно направился ко мне.

Я незаметно занял позицию поустойчивее и, пока Пальмо приближался, мысленно говорил ему: «Если ты идешь, чтобы отыграться за полученный удар, то ты и вправду идиот, ты не понимаешь, что этим можешь только схлопотать еще один».

Но Пальмо остановился на таком расстоянии, что я, не сходя с места, не мог бы его достать, и сказал:

— Ты выбрал неплохой момент для начала работы. И здорово провел Бьянко. Интересно знать, что ты ему наговорил? Ты хитрец и давно уже сидишь у меня в печенке. Мне пришлось начинать с серьезных дел, а ты примазываешься, когда нам предстоит такое пустяковое дельце, что просто смех берет. Да еще хочешь при этом урезать мою долю.

— Хватит на всех, — отвечал я сквозь зубы, — должно хватить. А если ты такая свинья, что не хочешь поделиться, то смотри, как бы тебе всего не потерять.

Я подошел к нему ближе, я был взбешен, но хладнокровен и знал, что в такие минуты на мое лицо стоит поглядеть: каждый мускул на нем играет, как пять пальцев руки. Пальмо не двинулся с места, только часто-часто заморгал. Тогда я продолжал:

— А что до серьезных дел, то думаю, в них скоро не будет нехватки. И мне очень интересно поглядеть, как при этом ты наложишь в штаны, вот только вонь будет уж очень мерзкая: ведь это будет твоя вонь. Ты помнишь бой под Вальдивиллой? Разве это не было серьезным делом? И помнишь, как тогда ты наложил полные штаны?

Даже в темноте было видно, как покраснел Пальмо.

— Тебя не было под Вальдивиллой! — крикнул он. — Ты меня не видел в партизанах!

— Тебя видел тот, кто мне об этом сказал.

— Кто тебе сказал? Тот, кто это сказал, — подлый обманщик!

— Этому человеку я верю больше, когда он рассказывает байки, чем тебе, когда ты говоришь правду. Так вот, я надеюсь, что будут и серьезные дела.

— Для чего они тебе нужны?

— Для денег, идиот!

— О, черт, не смей называть меня идиотом! Ты меня не знаешь и не смеешь так называть!

— Даже в темноте видно, что ты идиот.

Пальмо заметался, как собака на цепи, но этой цепью был его страх.

— Только попробуй еще раз меня обозвать!

Я засмеялся.

— Идиот ты, Пальмо, — повторил я. И смотрел на тень у него под правым глазом, куда я двину его кулаком.

Но Пальмо не шевельнулся. Только поморщился и сказал: «Перестань называть меня идиотом», стараясь тоном дать мне понять, что он не побежден, а просто ему это надоело.

Я снова засмеялся.

Выглянул из гаража Бьянко и щелкнул пальцами, подзывая нас. Надо было отправляться на работу.

Брат Костантино был совсем мальчишкой, но серьезен и молчалив, как взрослый, и одет, как настоящий таксист. Он поспешил открыть дверцы, чтобы мы могли сесть в машину.

Пока мы ехали по городу, а потом по равнине, я совсем не думал о предстоящем. Я все еще был поглощен стычкой с Пальмо, сидевшим впереди меня, рядом с шофером. Стоило мне взглянуть на его по-крестьянски широкий и плоский затылок, как во мне опять закипала злоба и появлялось желание что есть силы стукнуть по нему, чтобы раз навсегда успокоить парня.

В обзорное зеркальце я видел лицо брата Костантино, и мне казалось, что щеки его как бы припудрены серой пылью, но, может, это была просто тень от шоферского козырька. Мог ли он знать, на какое дело нас везет? Мне было жаль этого паренька; я всегда жалею тех, кто занимается не своим делом, а в тот вечер брат Костантино, хоть у него и есть шоферские права, занимался не своим ремеслом. Бедный парень был вовсе не таким, как его брат.

Когда мы стали подниматься в гору, Бьянко повернулся ко мне и протянул американскую сигарету:

— Для начала закурим.

В этом не было, в сущности, ничего особенного, но я заметил, как Пальмо сразу насторожился, и понял, что он умирает от ревности, и мне ужасно захотелось посмеяться над его переживаниями. Я пустил струю дыма ему в затылок и как можно четче произнес:

— А ты знаешь, Бьянко, что Пальмо на тебя зол?

Мне опять стало смешно, когда я увидел, как встревожился Пальмо, как он обернулся к нам, ухватившись за спинку сиденья и при этом толкнув шофера.

— Ты правда на меня злишься? — спросил его Бьянко, а Пальмо так и застыл с открытым, как у настоящего идиота, ртом и хоть шевелил языком, но не мог выдавить из себя ни слова.

Я пояснил:

— Он злится, так как считает, что, взяв меня, ты сделал большую глупость.

Бьянко же сказал Пальмо:

— А мы с ним считаем, что ты идиот.

И на этот раз Пальмо не сумел ничего ответить, он не знал, куда деваться от стыда, и, отвернувшись, стал глядеть в окно, а я понял, что он побит мною раз и навсегда.

— Вот это и есть вилла, где живет наш тип, — сообщил Бьянко, когда машина сделала резкий поворот.

Я высунулся в окно, чтобы поглядеть на виллу. В ночной тьме белая вилла, окруженная парком, казалась призрачной; светилось только одно окно в левой ее части. Я спросил Бьянко, что за человек этот фашист.

— Сам увидишь, — ответил он.

Но мне этого было мало.

— Я же спрашиваю, чтобы знать, как вести себя в деле.

— Да чего там, дело легче легкого, — ответил Бьянко и повторил: — Сам увидишь. Но вообще-то он произведет на тебя впечатление.

— Почему? Он гигант?

Бьянко беззвучно рассмеялся.

— Да нет, лицо. Оно произведет на тебя впечатление. У него так называемая базедова болезнь — попросту говоря: зоб.

— Что же он, урод?

— Да, если бы у меня жена была беременна, я не разрешил бы ей на него смотреть.

Мы приехали. Брату Костантино было приказано ехать дальше, до места, где можно развернуть машину, а потом с выключенным мотором спуститься и ждать нас на дороге, чуть пониже виллы.

Мы втроем направились к большой железной калитке. Будучи уверен, что она заперта, я стал приглядываться, где бы перелезть через ограду, но вдруг увидел, как калитка подалась от легкого толчка Бьянко.

Мы пошли по дорожке, усыпанной гравием, который страшно скрипел под ногами, но Бьянко, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания, и тогда я решил, что здесь он действует наверняка.

Я даже ожидал, что Бьянко постучит в дверь виллы, но он этого не сделал, а только явно старался произвести побольше шума, топая по каменным ступеням лестницы. Я внимательно смотрел на черный ствол одного из деревьев на аллее, мой обостренный слух, заменявший мне сейчас все остальные органы чувств, улавливал малейший звук: я слышал шум, производимый Бьянко, слабый рокот нашей машины, разворачивавшейся на холме, тишину за дверью виллы.

Затем дверь медленно отворилась, но кто ее открыл, мы узнали, лишь войдя внутрь. Бьянко шел первым, за ним я, за мной Пальмо. Мы очутились в слабо освещенном коридоре и вдохнули особый, приторный запах богатого дома.

Я взглянул направо и увидел того, кто нам открыл. Это была пожилая, высокая и худая женщина, вся в черном, с очень строгим лицом, похожая на мою школьную учительницу.

— Ты все приготовила? — спросил у нее Бьянко.

Было очень странно слышать, что он говорит «ты» женщине такого типа. Она указала пальцем на дверь в конце коридора и сказала Бьянко:

— Я буду там, приготовлю ему отвар ромашки.

Мы прошли дальше по коридору и, открыв какую-то дверь, увидели письменный стол, за которым сидел, освещенный ярким светом настольной лампы, старик в темных очках.