И впрямь уже на следующий день ант открыл глаза, а ещё через день смог подняться. И стат заметно набирать силы.

Джамна заранее успела шепнуть, как по-новому зовут их госпожу и что она владелица нескольких инсул в Риме и ездила в Анкону на поклонение богине Изиде...

   — Понятно, — протянул догадливый раб. — А греки, значит, потешники... Я, грешным делом, любил бывать на форумах и глядеть на них. Забавные люди.

   — Ты только со стариком говори поменее... Он человека с первого раза насквозь видит, — предупредила Джамна.

   — Да ничего, мы тоже не лыком шиты.

   — Как это?

   — А так... В Риме сандалии из ремней делают, у меня на родине примерно такую же обувку плетут из лыка, то есть из внутренней части коры липы. Дерево такое растёт у нас — липа... Получается самая простая обувка. Самая простая... А я не прост. Значит, не лыком шит...

Джамна засмеялась:

   — Старику при случае об этом скажи. Он любит всякие премудрости... Философ, — с уважением заключила рабыня.

Обычно римские некрополи располагались вдоль дорог, там «кого пепел зарыт...», как выразился поэт Ювенал. И эти некрополи выглядят скорее произведениями архитектурного искусства. Нельзя было проехать мимо, чтобы не остановиться.

По пути из Анконы беглецы уже однажды пересекали знаменитую Фламиниеву дорогу, но тогда им и в голову бы не пришло рассматривать встретившиеся им гробницы.

Другое дело сейчас, когда на козлах фургона сидел старик философ, ко всему любопытный: он и остановил лошадей и пригласил желающих посетить обиталище мёртвых...

Компанию ему составили Джамна и сын. Радогаст хотел было пойти тоже с ними, но его остановила дочь старика.

Хармид приблизился к небольшому надгробью и прочитал:

И тут вышел конфуз... Джамна перечитала сама эту эпитафию на смерть раба по имени Нарцисс, который прожил всего двадцать пять лет, и слёзы выступили у неё на глазах: столько печали и трагизма содержалось в этих строках! И так они были созвучны её судьбе, что Джамна не выдержала и заплакала. Обрела свободу, а затем снова потеряла её. Неужели только смерть даст ей, как Нарциссу, вольность навеки?

   — Успокойся, моя милая... Успокойся... — гладил рукой старик по её вздрагивающему плечу. — Я вот возьму и скажу твоей госпоже, чтоб дала она тебе свободу... Хочешь?

   — Нет, не надо, Хормид... Она сама обещала, — соврала девушка. — Спасибо тебе, добрый человек, ниспосланный нам богами... Век буду о тебе помнить. И о сыне твоём, и дочери, и о муже её!

   — Вот что... Вы лучше приходите к нам на представление. С госпожой вместе. И с Радогастом, когда он совсем поправится...

   — Непременно придём, — врала далее девушка и верила в то, что сейчас говорила.

   — Отец, Джамна! — воскликнул Филострат. — Смотрите, какой усталостью веет от эпитафии другого раба...

Хармид и девушка подошли к другому надгробию. На нём вначале сообщалось, что этот человек, захороненный здесь, благополучно прошёл свой жизненный путь и соорудил себе надгробие при жизни (хотя у древних римлян это было в обычае, так как, по их представлениям, самое страшное несчастье для человека — остаться непогребённым). Далее говорилось:

«Гай Юлий Мигдоний, родом парфянин, рождён свободным, захвачен в плен во взрослом возрасте и привезён на римскую территорию. Когда он благодаря судьбе сделался римским гражданином, то соорудил себе гробницу, имея 50 лет от роду. Я старался пройти весь путь жизни от зрелости до старости; теперь прими меня, камень, охотно; с тобой я буду свободен от забот».

— Видимо, этот раб и был завезён после победы Августа над парфянами, о которой писал Проперций. Мы говорили об этом с твоей госпожой, моя милая... — обратился старик к девушке. — Здесь похоронены рабы и вольноотпущенники. А я видел в Риме настоящие мраморные пирамиды, в которых погребены люди состоятельные. Помню мавзолей Эврисака, булочника... Он по поручению государства выпекал хлеб для раздачи его неимущим римским гражданам. Эврисак гордился своим делом, так как соорудил мавзолей в виде хлебной корзины. А поверху мавзолея был показан весь процесс выпечки: на муллах привозят зерно, перемалывают его в муку, месят тесто, пекут хлеб, и продавец в лавке продаёт или выдаёт его людям.

На уровне ниже середины пирамиды на всех четырёх стенах сделаны надписи, гласящие, что эта гробница принадлежит Марку Вергилию Эврисаку. На одной стене — мраморные горельефы[48] самого булочника и его жены Атиссии, которая умерла раньше своего мужа.

   — А вот и ещё надгробье. Прочитаем на нём эпитафию и уйдём, — сказал старик. — Читай, сын, ибо скоро ты тоже должен сделать и мне надгробие...

Филострат громко продекламировал, как умел он это делать на публике:

Как ни боялись Гонория и Джамна Фламиниевой дороги, но фургон за несколько десятков миль до Рима свернул на неё. Не скажешь же старику, почему это для них опасно... Всё же Джамна попросила Хармида спрятать их троих, как будут въезжать в городские ворота; во избежании якобы всяких недоразумений — едут-то они в цирковом фургоне и мало ли что о госпоже могут подумать?! А в вещах, которых полно в фургоне, можно легко зарыться... Слова Джамны старика не совсем убедили, но он согласился провезти всех троих незаметно. «Для своего же блага!» — поразмыслив, решил Хармид.

Стража, увидев цирковой фургон, особенно не была придирчивой; начальник, заглянувший внутрь и узревший обезьяну, которая скорчила ему рожу, зло крикнул старику:

   — Проезжай, проезжай!.. Не задерживай!

Наступил вечер, а когда выехали на Священную дорогу — центральную улицу Рима, ведущую с востока к Форуму, где старик решил остановиться и дать там несколько представлений, стало уже темно... Но Джамна и Гонория, заплатив старику и отдав ему ещё лошадь, попросила отвезти их на Капитолийский холм, туда, где стоял дом отца Евгения Октавиана.

Кальвисий Тулл и не думал уезжать из Рима, хотя после юбилея Клавдия Октавиана уже прошло двадцать дней. Себрий Флакк уехал в Равенну сразу же на третий или четвёртый день — он ещё служил, и его ждали дела. А Кальвисий и его римский друг — вольные птицы, да и жён нет, одни любвеобильные служанки. А сыновья воюют.... Пока Кальвисий находится у друга в Риме, он тем самым отвлекается от мыслей о сыне, отвлекает и друга от дум по-своему... Как они там, на море, что с ними?

Сколько ни беспокойся, сколько ни задавай себе дурацких вопросов, этим им не поможешь, не ободришь, хотя оба бывших сенатора верили в силу внушения на расстоянии.

К вечеру, слегка перегруженные вином, они посетили тепидарий[49], а оттуда — комнату для растирания, называемую ункторием.

После того как бальнеатры — рабы-массажисты — промяли тела бывших сенаторов, головы у них посветлели, ибо кровь веселее побежала по жилам. По приезде домой они сразу пошли не в столовую, а в элеотезий — помещение для умащения, которое Клавдий расположил рядом с лаларием[50].