Хотя говорил мне брат, тёзка отца Теодорих, будто он хотел в Барцелоне, куда попросился встречать меня, устроить вандалам взбучку, да отец не пустил его туда. Разрешил ехать младшему послушному Эйриху, и к тому же строго-настрого приказал никого в Барцелоне не трогать, ссылаясь на то, что силы вестготов ещё малы, чтобы сразиться с Гензерихом, главным обидчиком её, Рустицианы... А вот на стороне Рима воевать против гуннов нашёл эти самые силы... Только королю вестготов принесёт ли эта борьба славы? Ведь предводитель гуннов Аттила пользуется теперь всемирной известностью как защитник обиженных женщин, не побоявшийся в пользу римской Августы Гонории, которую томили в застенках, выступить против двух империй сразу...

Думает Рустициана о своей несчастной судьбе и судьбе далеко находящейся сейчас отсюда римской принцессы; подставляет, скинув чёрную повязку, последним тёплым лучам солнца лицо, жмурится, будто маленький котёнок, наслаждаясь светом, и не заметила, как подкрался к ней наварх Анцал. Он давно выследил королевну, и не в первый раз из-за укрытия наблюдал с отрезанным кончиком носа её лицо. Но оно ему не показалось столь безобразным, чтобы пугаться... На нём так живо сияли бездонные, как два омута, тёмно-синие глаза, что сразу привлекали внимание, а уж только потом виделось остальное.

Анцал наконец-то решился и вышел из-за своего укрытия:

   — Рустициана!

Женщина вскрикнула, резко поднялась с поваленного дерева, ища на груди скинутую повязку, но наварх успел ухватить её за руку:

   — Не надо, не надевай... Прости меня, прости! Я много раз видел твоё лицо без этой повязки, но не находил в нём ничего противного... Тьфу, что за слово вырвалось из моих скверных уст!.. Лицо твоё так же красиво, как и раньше... Рустициана, милая, да разве будешь особенно обращать внимание на лицо, когда я впервые, ещё на корабле, отплывающем из Карфагена, через твои глаза заглянул в твою душу и увидел её настолько прекрасной, что готов на всё ради её обладательницы.

   — Я помню, что ты спас меня... Но и ты не забывай, что меня наказали за то, что я хотела отравить своего свёкра... — чтобы охладить пыл и красноречие молодого человека, жёстко заявила королевна.

   — Хотела, но почему не отравила?.. Вот что мне хочется знать.

   — Ладно, оставим этот разговор. А ты зачем наблюдал за мной?.. И кто тебе разрешил? Если я пожалуюсь отцу, знаешь, что будет с тобой, чужеземец?

   — Знаю...

   — Знаешь и пошёл на это?

   — Неужели ты не поняла, когда я говорил о твоей душе?

   — А что я должна понять?

   — Я люблю тебя...

   — Меня или дочь короля?

   — И ту и другую, — честно признался Анцал.

— Ладно, помолись своему Митре, что я тебя простила как своего спасителя... И уходи. А я посижу ещё...

Анцал, виновато опустив голову, ушёл. Оставшись снова одна, Рустициана задумалась: «Странно... Любовь... Да разве можно в моём положении думать о ней?! И этот наверх... Неужели вправду влюбился в меня?.. Не верю! А если бы я была дочерью простого колона?.. С таким лицом... Говорил бы он мне о любви?.. Но я видела его искренний взгляд и не обнаружила в нём и тени смущения, когда он высказывался о моей душе, неотрывно глядя на моё лицо... Неужели ему было всё равно, какое оно?! Но такого не может быть... Не может! Ибо, когда я сама смотрюсь в бронзовое зеркало, всякий раз содрогаюсь... Нет, даже если Анцал искренне и полюбил меня, женой я ему не буду... Это по первости он, может быть, не станет обращать внимания на моё лицо... Тем более что я как женщина умею хорошо вести себя на любовном ложе. Но придёт время, когда он, пресытившись мною, всё-таки начнёт приглядываться днём к моей чёрной повязке, а утром, проснувшись, к моему обезображенному лицу. И наступит момент, когда, глядя на него, содрогнётся... Нет и ещё раз нет! Мне уготовила судьба монастырскую келью. И только там я найду в молитвах своё успокоение...»

«Но ведь Анцал признался тебе в любви... — внушал ей внутренний голос. — Неужели ты не отзовёшься?.. Хотя бы временно». — «А как это временно?..» — «Там увидишь... И учти, он спас тебе жизнь».

А Анцал тихо брёл по пыльной дороге и с горечью думал о том, что Рустициана не поверила ему. «А чего ты хотел?! Признаться в любви к женщине с обезображенным лицом... И кто тебе сразу поверит?! Это же противоестественно! Но так могут думать люди, не любившие никогда... Но те, кто любили, поймут, что лицо и внешность не играет особой роли... Я разглядел её душу, как если бы разглядел самую Душу мира... А если это связано с колдовством?! Если бы Рустициане нужна была, таким образом, моя любовь, то она бы не отвергла меня после моего признания».

Наварх свернул к разгульному дому Теодориха-младшего. «Пойду, отведу теперь свою душу. А то я всё о другой... Только врёшь! Не желания чистой любви ты удовлетворишь сейчас, а мерзкую похоть своего тела... Хотя в моём положении это даже полезно».

Встречен был Анцал Теодорихом-младшим как всегда с распростёртыми объятиями. Из всех братьев Теодорих больше всех любил Рустициану, а узнав, что спас её от смерти этот человек — наполовину перс, проникся к нему добрым чувством.

   — Проходи, Анцал. В моём гареме появились персиянки... Может быть, искупаешься с ними в бассейне?..

   — Нет, Теодорих... Это всё равно, что пригласить садовника покушать яблоки с тех деревьев, которые у него в саду растут в изобилии.

   — Хорошо сказано. Тогда бери белотелых славянок и забавляйся. Но вижу, что ты чем-то опечален... Я не прав?

   — Ты прав, королевич... Но об этом я сейчас не хочу говорить.

   — Не настаиваю, ибо уважаю твои чувства.

   — Благодарю.

Но и забавляться со славянками через какое-то время расхотелось наварху, и он незаметно, потихоньку ушёл из разгульного дома.

Певчие птицы в оливковой роще оглушили Анцала. Они так выводили свои трели, стараясь превзойти друг друга, так изощрялись, что ему стало весело.

Осуждал ли Анцал, поклоняясь справедливому Митре, ненавидевшему ложь, лицемерие, неправду, образ жизни Теодориха-младшего?.. Скорее не осуждал. А за что?! Что имеет много наложниц... Экая невидаль! У персов, к примеру, их тоже немалое количество. Главное, что Теодорих младший относится к Анцалу с уважением по-прежнему, тогда как это не скажешь о самом короле вестготов и его старшем сыне Торисмунде. Казалось, с чего бы они охладели чувством к спасителю их дочери и сестры?.. А выходит, что есть с чего.

«Я ведь не только спас Рустициану от смерти, но и привёз на своём корабле галлов, которые помогли Теодориху-старшему в сражении против римлян... И как только галлов я снова отвёз на берег их океана и стал дружить с Давитиаком и его сыном Гальбой, то и увидел перемену в отношении ко мне короля и Торисмунда... В дружбе с галлами прослеживается эта причина, да и в дружбе с Теодорихом-младшим... Ведь между ним и отцом, кажется, давно пробежала чёрная кошка. Теодорих-младший своенравен, честолюбив, не во всём слушается отца. Да и со старшим у него также давно нет братского чувства... Чего, доброго, ещё не по праву заявит свои претензии на королевскую власть... Вот чего опасаются Торисмунд и Теодорих-старший... Но и это их дело, а не моё... Моё — это любовь к Рустициане. Ведь люблю я её искренне, а не по расчёту... Ты, Рустициана, ещё увидишь это!»

Римская империя ко второй половине II века, казалось, достигла пика своего могущества и расцвета. Историк, стоящий близко к официальным правительственным кругам Рима, так писал тогда: «Народы, когда-то побеждённые Римом, забыли уже свою самостоятельность, так как наслаждаются всеми благами мира и принимают участие во всех почестях. Города империи сияют красотой и привлекательностью, вея страна как сад. Вся земная поверхность благодаря римлянам стала общей родиной. Римляне вымерили весь свет, замостили реки, обратили пустыни в заселённые края, упорядочили мир законом и добрыми обычаями».