Уверенность высших слоёв общества в вечном и непоколебимом господстве Рима на свете поддерживалась превосходной организацией военной защиты на границах или так называемом лимесе.

На юге и западе империя достигла краёв океана и песков Сахары. Восточные области — Малая Азия и Сирия — были защищены естественными преградами — горами Армении и Аравийской пустыней. Оставалась северная — самая протяжённая и опасная; здесь римляне имели перед собой варварский мир, неисследованный и полный всяких неожиданностей.

И тогда римляне стали возводить оборонительную линию, тянувшуюся от Британии и Шотландии, от Северного моря вдоль Рейна, затем от Рейна до верхнего течения Дуная, и далее линия продолжалась по Дунаю.

От пиктов и скоттов защищал границу двойной ряд стен; на левом берегу Рейна были поставлены мощные крепости, а вдоль Дуная на его правом берегу возникло множество городов.

Соединяла эти города и крепости военная дорога, служившая для передвижения (пешком) легионеров с Рейна на Дунай и обратно.

На северной границе в крепостных лагерях римляне держали пятнадцать легионов — больше половины всей военной силы империи. Но с упадком её мощи в конце IV века стал трещать по швам и хвалёный лимес под напором варваров, которые уже тогда с боями стали переходить Дунай и Рейн и основывать свои государства.

Таким образом город Августа Винделиков в середине V века уже считался столицей германской) племени алеманов, и Аттила на пути в Галлию, переправившись через Дунай, этот город первым после взятия подверг разорению.

От него остались одни лишь развалины, заваленные трупами. Поэтому Аттила расположился лагерем далеко от Августы Винделиков, в огромной впадине, окружённой холмами. На их вершинах и склонах, покрытых лесом, повелитель поставил усиленные посты. Здесь он и решил зимовать, а может быть, и дождаться начала лета следующего 451 года, так как осенью и весной Рейн перейти почти было нельзя из-за сильных дождей и паводка.

Лагерь Аттилы был настолько велик, что тесно было даже в этой огромной впадине; вот почему повелитель не захотел, чтобы с ним снова соединялся Увой, приказав ему зимовать в Маргусе.

Впервые Аттила при взятии столицы алеманов применил тактику «лавины»: на город обрушился такой вал гуннов, что рвы вмиг наполнились мёртвыми, — и по ним, как по мосту, шли живые; с крепостных стен продолжали осаждённые метать брёвна и камни и лить кипящую смолу, но гунны не обращали на это внимания, всё шли и шли, а поднимавшаяся гора трупов позволяла им лезть всё выше и выше... И это действительно походило на дикую лавину, сметавшую всё на своём пути. Вскоре гунны облепили крепостные стены, словно пчелиный рой ветви дерева, другие ринулись к воротам.

В этой «лавине» участвовал тоже впервые и сын Аттилы Эллак. Вооружённый мечом и луком, с висевшим у седла арканом, он, не боясь, ступал на скакуне по трупам своих сородичей, нанося по врагу уверенные удары остриём лезвия, пока не оказался также у ворот, которые вышибали уже огромными таранами.

Эллак проник на одну из улиц, где жили ремесленники. Их мастерские, служившие и торговыми лавками, стояли наглухо закрытые. Их тут же разнесли в щепки: в воздух, поднимаемые копьями, полетели клочья тканей, овчин, рубашки, кафтаны, сапоги, сандалии, плащи, кожаные панцири. Кто-то рядом с Эллаком растерзал перину, и пух и мелкие перья закружились, словно зимою хлопья снега.

Пробиваясь вперёд, орудуя мечом слева направо, а где, пуская из лука стрелы, Эллак выскочил снова на другую улицу и в окне богатого дома увидел испуганное, но очень красивое лицо молодой женщины. Он ворвался во двор, зарубив выбежавшего навстречу с топором в руке мужчину. Подле Эллака оказалось человек десять воинов-гуннов, которые помогли ему проникнуть в дом.

Там эту молодицу он обхватил рукой за стан, краем глаза успев заметить, как воины взвалили на плечи других женщин и потащили в спальни... Девушка не сопротивлялась. Он содрал с неё одежду, распластал на богатом ложе молодицу, а потом долго и молча вминал её в перину, которая вскоре под сильным нажимом двух тел взбилась по краям, а в середине сделалась тонкой и жёсткой.

Молодица тоже вначале молчала, а потом, видно, испуг перед гунном у неё прошёл, и она, охваченная плотским пылом, стала отдаваться Эллаку со всей страстью.

Затем Эллак сел на ложе и спросил на греческом (девушка оказалась римлянкой, владела греческим, на котором хорошо изъяснялся и Эллак):

   — Как твоё имя?

   — Марцеллина.

   — А моё — Эллак. Я родной сын Аттилы.

Девушка побледнела, и у неё задрожали губы.

Увидев, какое впечатление произвели эти два имени, скорее, последнее, имя отца, Эллак засмеялся:

   — Не бойся... Ты же видела, что у меня нет рогов и ступни, как у всех, а не копыта. Знаю, что моего отца все представляют таким и думают, что и сыновья похожи на него. Естество у меня, как у германских или славянских мужей. А может быть, и лучше. Так это или не так?

   — Так, повелитель.

   — Ещё никто меня не называл повелителем, милая... Может быть, и буду им, но только не скоро... Отец ещё полон сил и умирать не собирается. А сейчас одевайся, я беру тебя в свой обоз.

На выходе римлянка увидела растерзанных служанок, которыми насладились, а затем их искромсали мечами.

   — Сколько раз говорил не делать этого; попользовались и оставь в покое... Да разве можно остановить обезумевшего от крови гунна?! — как бы для себя сказал Эллак.

После взятия Августы Винделиков Аттила устроил пир.

Широкие столы в форме буквы «Т» ломились от изобилия разных кушаний и вин. Рекою лился медовый напиток — кам, который гунны переняли от славян, но он нравился всем — и германцам, и присутствующим знатным римлянам.

Были здесь уцелевшие от резни представители городских властей; они сидели на заднике длинного стола в одинаковых войлочных колпаках. Эти головные уборы служили им признаком свободы, их носили и вольноотпущенники.

Например, смерть императора Нерона вызвала в Риме такую радость, что народ (в знак освобождения от тирании), все до единого, надел войлочные колпаки и двигался в таком виде по улицам города.

Наблюдательный Аттила спросил у рядом сидящего с ним по правую руку Приска, что означают эти самые колпаки... Приск гут же разъяснил повелителю значение головных римских уборов и привёл пример, связанный со смертью Нерона.

   — А не думают ли римляне, что я их спаситель?..

   — Может быть, повелитель.

И, кажется, не было ни одного даже малого эпизода за столом, который бы не интересовал Аттилу... Если это касалось других обычаев, то повелитель спрашивал о них у мудрого горбуна Зеркона Маврусия, сидящего по левую руку; что касалось германцев, ромеев или римлян — у Приска.

Приск во избежании казни не стал возвращаться в Византию, так как императору Маркиану и Пульхерии стало известно, что он передал повелителю гуннов от Гонории кольцо и письмо.

Рядом с Приском сидели любимые у Аттилы военачальники — Гилюй, Шуньди, Огинисий, между Ислоем и королём гепидов Ардарихом разместился Эллак, возбуждённый, покрасневший от недавней похвалы отца, видевшего со своего командного места во время взятия города, как сын отчаянно пробивался к крепостным воротам... Не преминул тут же сказать Эллаку добрые слова и король Ардарих, не менее наблюдательный, чем Аттила.

Сейчас Ардарих в друзьях не только у повелителя, но и его старшего сына; они пьют, едят, перебрасываются шуточками и, конечно же, не ведают будущего... Да и на мгновение в мыслях у Эллака не может возникнуть то, что в скором будущем (через три года) на реке Недао, что течёт в Паннонии, сойдутся в сражении как злейшие враги король гепидов Ардарих и он — повелитель части гуннов, доставшейся ему после смерти отца, и в сражении этом будет убит... «Перебив множество врагов, Эллак погиб, как известно, — замечает Иордан, — столь мужественно, что такой славный кончины пожелал бы и отец, будь он жив. Остальных братьев, когда этот был убит, погнали вплоть до берега Понтийского моря».