— В первые годы он был золотой человек. Водопровод провел в дом, водяное отопление, баньку построил. В баню пойдешь?

— Спрашиваешь! Конечно! — Стриж был заядлый парильщик, фанатик русской бани.

— Сходи тогда, накачай воды в баки. Насос там, в другой половине. Я пока поесть приготовлю.

Стриж качал воду, а сам все думал про Витьку. Тот с детства был умелец: мастерил какие-то модели, посещал всевозможные кружки, разбирался в любой технике, электронике. Года два он походил с друзьями на бокс, но, хотя имел прекрасные данные — природный удар, хорошую реакцию, редкую выносливость, -

Васильич сразу понял, что нет в нем того стержня, что нужен для бокса. Не мог Витька завестись, взорваться, выжать победу не из силы, а из самолюбия. Он был мягок, добр, а главное — податлив. А как он танцевал с

Ольгой! Все кругом тогда говорили: дал бог человеку и голову, и руки, и красоту, да и с женой повезло как никому. Выходит, сглазили. И осталась от прошлого только резная стенка да вот эта чудо-банька.

Банька, действительно, была на загляденье. Она состояла как бы из трех частей. В одном отделении стоял ручной насос, вода качалась прямо из Волги, мягкая, как раз для мытья. Стоял тут и электрический насос, но он давно сгорел, а наладить было уже некому. Во втором отделении находились баки с водой, там мылись, имелся даже душ — для перегревшихся парильщиков. Ну а в третьем размещалось сердце бани — каменка. Там даже стоял хитроумный градусник, от взгляда на который у Анатолия пробежал по коже озноб в предвкушении. Он натаскал березовых поленьев из сарая, нашел там же и принес два веника, разжег огонь в каменке и под котлами с водой. И только потом начал качать воду. Попотеть пришлось изрядно. Сначала он снял свитер, а потом скинул и майку. В баньке было уже тепло, он зашел посмотреть, как горит огонь, подкинул дров.

— Ну, как у тебя тут дела? — Ольга, пригнувшись, шагнула через порог. На ней был цветастый халатик с короткими рукавами, какой-то летний, не по сезону. Стриж обернулся к ней, веселый, довольный. Она невольно провела рукой по его мощным плечам, прикоснулась к шрамам, задержала ладонь. Серые глаза ее были совсем близко, он снова уловил этот пьянящий запах женского тела и не смог уже больше сдерживаться.

Рывком притянул к себе и прижался к ее губам в яростном и жадном поцелуе.

Он овладел ею здесь же, прямо на полу. Ольга не сопротивлялась и не пыталась ему помешать. Не говоря ни слова, помогла избавиться от одежды и только вздрогнула и закусила губу, приняв на себя всю мощь истосковавшегося за долгие годы по женскому телу мужского естества. Руки ее ласкали спину и волосы

Стрижа, ноги оплели его бедра, и все тело ее отзывалось благодарной волной на каждое его движение, на каждый порыв. Губы ее с жадной неистовостью ласкали то его губы, то шею, то грудь. В желтоватом свете слабенькой лампочки лицо ее казалось еще прекрасней: исчезли морщинки вокруг глаз, что он разглядел, стоя на крыльце, при свете дня, глаза затуманились, волосы рассыпались русой волной, а губы улыбались блаженной полуулыбкой и временами шептали что-то непроизносимое, непонятное и недосказанное, но важное и нужное. Повинуясь какой-то неведомой интуиции, они и в последнем порыве слились одновременно, и Стриж подумал, что сейчас умрет от счастья, глядя в это искаженное священной мукой прекрасное лицо. Его закаленное годами беспощадных тренировок сердце билось, как загнанный в угол зверь, и дышал он, как после самого тяжелого боя.

Черты ее лица разгладились, она открыла веки, сверкнув лаской серых глаз, как бы через силу улыбнулась.

Он приподнялся над ней, перенес силу тяжести своего тела на колени и руки.

— Прости, я, наверное, был груб.

— Ничего, я понимаю, — и все шепотом, словно боялась спугнуть свое хрупкое счастье. — И ты тоже чего не подумай… Толь, я два года, как от Витьки ушла, никого к себе не подпускала. А ты… Ты совсем другое дело. Я, наверное, и тогда тебя любила. А как сейчас увидела, голова кругом пошла…

— Спасибо тебе, — тоже шепотом ответил Стриж.

Они снова слились в поцелуе, только уже в нежном, ласковом. У Анатолия опять все заиграло внутри, но тут глаза ее раскрылись, она ойкнула и так резко вскочила, что он, подлетев, громко шлепнулся на пол. Ольга же, на ходу натянув халатик, босиком побежала к дому.

— Курица! — донеслось до ошалевшего Стрижа.

Он засмеялся от комизма ситуации — голый, на полу, от этого нелепого полета и звучного шлепка ягодиц об пол. Смех все больше и больше разбирал его, и когда Ольга, управившись с упрямой курицей, снова появилась в дверях бани, он уже не мог говорить, а только стонал, хватаясь руками за живот.

— Ты это чего? — с некоторым испугом спросила она. Руками Ольга вылавливала из волос не сдержавшие напора страстей заколки. Сквозь распахнутый халатик были видны ее маленькие, по-девичьи аккуратные груди, мягкий овал живота с ровненьким провалом пупка и темным волнующим треугольником.

— Иди сюда, — наконец выговорил Стриж. Он как-то сразу перестал смеяться, задыхаясь от подступившего желания.

— А мы париться сегодня будем? — чуть-чуть ехидно и ласково спросила она, снимая халатик и опускаясь на него сверху.

— Обязательно! — бодро ответил он, опьяняясь от прикосновения ее волос к лицу и плечам и чувствуя руками, бедрами, губами упругую нежность ее тела. Соски ее грудей мягко ткнулись в его грудь, и он приподнял ее на первой волне любви.

Они все-таки напарились в тот вечер до космической невесомости, и пили легкое вино, и ели злосчастную подгоревшую курицу, объедались конфетами, фруктами и мороженым. И еще была длинная ночь, и Ольга удивлялась сама себе, как это она, никогда не делавшая из постели религии, сумела насытить его неукротимую страсть. А он снова и снова загорался от ее прекрасного лица и тела. Отдыхая, Стриж шептал ей строки любимого Есенина и поражался, насколько это было про них:

"Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость…"

И она устало и благодарно улыбалась в ответ.

Ольга уснула в третьем часу, а он лежал рядом, смотрел на ее чистый профиль, прислушивался к безмятежному дыханию и думал: ну почему за десять лет он о ней почти не вспоминал? Многие ему грезились душными ночами, с кем и знаком-то был едва-едва и имени даже не помнил. А ее не вспоминал. Наверное, потому, что она была чужой женой. Хотя снились ему и чужие жены. Просто Ольга была чиста в его памяти, и он не мог представить ее, как сейчас, теплой и грешной.

Утром он проснулся в десять. Ольги уже не было, только рядом, на подушке, записка: "Я на работе, приду в пять. Завтрак на плите. Если куда пойдешь, ключ оставь под перилами. Целую."

Он удивился, что ничего не слышал: ни как она встала, ни как готовила завтрак. Обычно он спал очень чутко, что в зоне порой спасало жизнь. Но этот первый блаженный сон на воле, рядом с желанной женщиной, как бы отпустил его нервы от того напряжения, каким он жил последние годы. Лежа на спине и глядя в белый потолок, он как то по-особому остро вспомнил один день на зоне. Тюремная судьба забросила его тогда под

Владивосток. На вечерней перекличке он уловил внимательный острый взгляд высокого черноглазого парня, появившегося с последним конвоем. Перед отбоем к нему подошел один из блатных и, кивнув в сторону новенького, сказал:

— Вот тот пришел по твою душу.

Стриж ждать не стал, бросил подушку на кровать и двинулся к длинному. Подойдя в упор, глянул на того и спросил:

— Ну, говори, что против имеешь?

Тот усмехнулся, глянул с вызовом в холодные глаза Стрижа и сказал:

— Я брат Сома. Мы вокруг его могилы окурки загасили, понял?

— Кто это мы?

— Нас много. Мурай, например.

Анатолий слышал про этот воровской обычай. Собирались вокруг могилы, курили на корточках и потом гасили окурки по окружности. Это было что-то вроде клятвы — обета отомстить за убитого. А Сом был как раз один из двоих обысканных тем утром Стрижом.