– Брат, – наконец произнес по-каэрдиански Жослен и пожал протянутую руку. – Если вы примете меня таким, каков я есть.

Это переводить не потребовалось; Друстан все понял и усмехнулся. Встал, потянул Жослена за собой и крепко его обнял.

– Вот вы где! – раздался за спиной женский голос. Развернувшись, я увидела Грайне и следовавшего за нею по пятам Имонна.  На обоих ни царапины. Должно быть, они и вправду сражались как тигры. Наверняка. – Ах, сестренка, – печально протянула Грайне, глядя на Мойред. Вытащив из ножен украшенный самоцветами кинжал, она отхватила прядь своих рыжих волос и, подойдя к дрогам, осторожно положила ее под сложенные на груди руки Мойред. – Мы стократно отомстили за тебя, не сомневайся.

Имонн последовал примеру сестры. Его волосы были светлее, чем у Грайне, и все еще перепачканы известью, оставшейся от боевого гребня. Он нежно коснулся холодных рук Мойред.

– Спи с миром, сестренка. Мы будем воспевать твою доблесть.

– Люди хотят тебя видеть, – со своей обычной прямолинейностью заявила Друстану Грайне, глядя ему в глаза. – Хотят разделить с тобой горечь потери и сладость победы. Они последовали за Куллах Горрьим и сегодня храбро за тебя сражались.

– Иду, – кивнул Друстан.

– И ты. – Грайне перевела взгляд на меня, все еще стоявшую на коленях, и улыбнулась. – Ты прибыла к нам как посланница Лебедя, ты призвала Куллах Горрьим следовать за собой. Людям хочется увидеть и тебя.

– Иду, – эхом отозвалась я и встала, совсем низенькая рядом с рослыми Близнецами.

Жослен отвесил кассилианский поклон, старательно избегая моего взгляда.

Я покосилась на Гиацинта. Наши глаза на миг встретились – знакомые давно и недавно.

– Я останусь здесь, – тихо сказал он. – Пусть бдение совершают ясновидцы и прорицатели – для этого мы и нужны.

На следующий день мы вошли в Брин Горридам.

Достигли полноводной реки и промаршировали по берегу до самого залива; столица располагалась на восточном побережье Альбы. Город оказался на удивление небольшим, в архитектуре явственно прослеживалось влияние Тиберия. Жители толпой валили на улицы и приветствовали армию – видимо, Маэлькона в народе не любили. Дойдя до крепостных стен, мы нашли ворота открытыми, подъемный мост опущенным, а гарнизон – готовым сложить оружие.

До здешних солдат уже дошла молва о битве. И они выдали нам Фоклайдху. Мать Маэлькона.

Позже выяснилось, что пораженчество перед Куллах Горрьим в сердца приверженцев Красного Быка вселил не только проигрыш войска Маэлькона, но и большое количество людей в столице, чьи семьи были затронуты учиненной Узурпатором резней и чьи глаза радостно засверкали при вести о возвращении законного круарха. В пылу сражения они бы не упустили возможности сквитаться за прошлые обиды.

Доблесть зачастую зиждется на благоразумии; Тауру Кро, охранявшие город, сдались без боя.

И Друстан маб Нектхана занял свой трон.

Флаг Красного Быка спустили, над Брин Горридам снова вознеслось знамя Черного Кабана. Сестру круарха, Мойред, похоронили с королевскими почестями. Голову Маэлькона-Узурпатора прибили над воротами столицы. Друстан не шутил и не миндальничал. Наблюдая за торжествующими круитами, я убедилась, что мы, ангелийцы, небезосновательно причисляем их к варварам.

Как почетной гостье мне было даровано право присутствовать на судилище над Фоклайдхой – право, от которого я бы с радостью отказалась. И вот я стояла и смотрела. Казалось, минула тысяча лет с того дня, когда я жалась к стене в Зале Заседаний, где Парламент вершил суд над Лионеттой де Тревальон; тогда мы с Алкуином изо всех сил вытягивали шеи, чтобы хоть что-то разглядеть. Теперь же я занимала место по левую руку от трона Альбы, плечом к плечу со своим защитником-кассилианцем, и старалась сохранять лицо бесстрастным, поскольку представляла саму королеву Земли Ангелов. Посвящая в рыцари мореходов Квинтилия Русса, я чувствовала себя самозванкой, а сейчас это ощущение вернулось ко мне стократ усиленным.

Не отпускала мысль, что если бы Исандра де ла Курсель могла предвидеть, сколь успешной окажется наша миссия, она ни в коем случае не выбрала бы послом меня, «нежеланного отпрыска шлюхи», как услужливо подсказывал из глубин памяти голос дуэйны Дома Кактуса. Однако именно я была облечена королевским доверием и, даже являясь нежеланным отпрыском шлюхи, имела честь учиться у Анафиэля Делоне, который призрел меня и счел достойной своего имени, тогда как мои родители продали мое право носить их фамилию.

Высокая, несгибаемая женщина, державшая речь перед Друстаном, сидевшим на троне, стала причиной не только недавней резни, но и смертных приговоров, вынесенных в тот давний день, когда я привставала на цыпочки в Зале Заседаний.

В тот давний день объявили смертный приговор принцу Бодуэну де Тревальону, подарившему мне первый в жизни поцелуй. Ему передалась моя проклятая невезучесть. И он взял меня в качестве подарка от Мелисанды Шахризай, не зная, что тот подарок прощальный. Мелисанда обрекла на гибель своего любовника, выкрав и вручив дознавателям письма, полученные его матерью, Лионеттой де Тревальон, от вот этой женщины, стоявшей сейчас перед круархом.

Тсыгане правы, наша жизнь – это Длинный путь.

Друстан позволил Фоклайдхе высказаться полностью. Она уверенно и вдохновенно говорила о том, что старые традиции свое отжили, что следует узаконить новые, по которым мужчине наследует сын, а не племянник от сестры. Звенящим голосом она заявила, что их с сыном переворот был не предательством, но благородным делом, призванным утвердить полноправность отцовства и вымести паутину бытующего суеверия, будто отец ребенка может быть и вовсе неизвестен, тогда как материнское чрево не лжет.

Эта рослая, крепкая женщина с рыжими волосами и воинскими татуировками на щеках, как я позже узнала, при аресте убила четверых солдат крепостного гарнизона.

Львица Аззали тоже разила наповал, пусть никогда и не держала в руках меча. И своего сына, Бодуэна, вырастила дерзким и смелым до безрассудства. Я задалась вопросом, а не походил ли на него Маэлькон.

Речь вдовы круарха звучала довольно убедительно и по большей части была рассчитана на местных мужчин, призывая их сбросить оковы матрилинеарности и самим воспитывать рожденных от их семени детей, чтобы потом передать им, а не сестриным отпрыскам, все свое достояние.

Но Старшие дети Земли с Фоклайдхой не согласились.

Четыре пары одинаковых темных глаз не мигая смотрели на обвиняемую: Друстан, Нектхана, Брейдайя, Сибил. Останься Мойред жива, их было бы пятеро. Интересно, а придерживались ли когда-нибудь таких же законов ангелийцы? Если да, то появление Элуа положило этому конец, ведь свою генеалогию мы отслеживаем и по материнской, и по отцовской линиям до тех давних времен, когда Благословенный и его Спутники бродили по земле. Наше происхождение высечено на наших лицах и в наших душах.

На Альбе же, фактически заблокированной Хозяином Проливов, все совсем по-другому. Каждый круит обязательно знает лишь мать, родившую его. У детей Нектханы наверняка были разные отцы – воины, моряки, мечтатели. Так не про нее ли сказано: «Люби по воле своей»? Благословенный Элуа тоже был сыном Земли, был зачат в ее утробе из слияния крови и слез.

Дослушав защитную речь Фоклайдхи, Друстан склонил голову к стоявшим по правую руку от него Близнецам.

– Что скажет народ далриад?

Имонн набрал в грудь воздуха и произнес:

– Круарх, ты как никто другой знаешь наши сердца и наши мысли. Твой дядя был нашим другом и передал эту дружбу тебе по наследству, как и все, чем владел. В Эйре мы не оставляем предателей рода в живых.

Грайне согласно кивнула с неожиданной печалью в глазах. «Они тоже живут по старым традициям», – подумала я, вспомнив ее сына, Бреннана. Кто его отец? Мне даже не пришло в голову спросить. Элуа знает, а не будет ли следующее ее дитя ребенком Квинтилия Русса.