— Это смелый поступок, — прокомментировал я. Кто был этот Стерлинг, о котором она упоминала? Её бывший парень? Большая любовь? Он должен быть полным идиотом, раз оставил Поппи.

— Смелый или глупый, — засмеялась она. — Я отказалась от целой жизни образования, очень дорогого образования. Полагаю, мои родители были в шоке от такого поступка.

— Ты полагаешь?

Она вздохнула:

— Я никогда после этого с ними не разговаривала. До сих пор не могу. Прошло уже три года, но я знаю, что они всё ещё в ярости…

— Ну, ты не знаешь этого наверняка.

— Ты не понимаешь, — ответила она, её слова были резки, но тон был дружелюбный. — Ради всего святого, ты пастор. Держу пари, твои родители были в восторге, когда ты рассказал им об этом.

Я упёр свой взгляд в пол.

— Вообще-то моя мама плакала после того, как я ей рассказал, а отец не разговаривал со мной шесть месяцев. Они даже не пришли на моё рукоположение [14] , — мне не хотелось об этом вспоминать.

Когда я осмелился посмотреть на неё, то увидел, как её губы сжались в тонкую линию.

— Это ужасно. Звучит так, словно они подражают моим родителям.

— Моя сестра… — тут же себя одёрнул. Я много раз говорил о Лиззи в проповедях, в небольших группах, на консультациях. Но почему-то рассказывать Поппи о её смерти казалось более интимным, чем я предполагал. — Она терпела домогательства нашего местного священника в течение многих лет. Мы никогда даже не догадывались, не подозревали…

Поппи положила свою руку на мою. Ирония её утешения была в том, что я воспринимаю это не так, как нужно, но всё же мне было хорошо от такого прикосновения. Это чувствовалось хорошо. Ведь тогда не было никого, кто бы мог меня утешить в тот ужасный день; мы все горевали поодиночке. Не было никого, кто бы мог просто выслушать мои страдания. Мне необходимо это и сейчас.

— Она совершила самоубийство, когда ей было девятнадцать, — продолжил я, когда Поппи сжала мою руку ещё сильнее и не отпускала её, пока говорил. — Она оставила записку, в которой говорилось о других детях, которым он причинил боль. Мы остановили его, он был передан суду и приговорён к десяти годам лишения свободы.

Я тяжело вздохнул, сделав паузу на мгновение, потому что невозможно было не почувствовать этих двух драконов злости внутри меня, будоражащих кровь. Моя ярость была настолько глубока, когда я вспоминал об этом человеке, что был готов пойти на убийство; независимо от того, сколько бы раз я ни молился, таким образом спасая себя от ненависти, сколько бы раз ни заставлял себя повторять, представляя его лицо, что «я прощаю тебя, я прощаю тебя», гнев никуда не уходил. Боль оставалась.

Всё-таки после того, как я смог взять себя в руки, продолжил рассказ:

— Другие семьи в приходе (точно не знаю, то ли они не могли в это поверить, то ли настолько доверяли ему) винили Лиззи в том, что она была жертвой, что ей хватило наглости оставить записку с подробностями того, что случилось, и с кем случилось. Нас проигнорировали другие священники, они не захотели быть на погребении моей сестры, потому что считали её ненормальной. Вся моя семья после этого перестала ходить в церковь, а мой отец и братья потеряли веру в Бога. Только моя мама всё ещё верит, но она никогда не вернётся. Иногда она даже приходит сюда навестить меня, но после похорон Лиз мама больше не была в церкви.

— Но ты ведь здесь, — обратила внимание Поппи. — Ты продолжаешь верить.

Её рука так и осталась лежать на моей. От этого жеста воздух в офисе словно стал теплее.

— Не верил в него в течение долгого времени, — признался я.

Мы сидели так долгое время, вспоминая о мёртвой девочке, неодобрении родителей и о трагедиях, которые пахли словно старые листья в лесу.

— Ну, — начала она, — полагаю, ты знаешь, что это такое, когда твои родители не одобряют что-то.

Мне удалось выдавить улыбку, когда она убрала свою руку.

— Что ты делала после того, как оставила Дартмут? — спросил я, пытаясь сменить тему на что-то другое, где не будет Лиззи, боли и её смерти.

— Ну, — сказала она, ёрзая в кресле. — Многое. Дело в том, что я бы сумела найти хорошую работу в экономической сфере, использовав свой диплом MBA, но как я могла быть уверена, что они хотели множество моих стажировок высшего качества и мою дорогую степень, а не Дэнфорс в своём офисе? После проведённых шести месяцев в Нью-Йоркском офисе, чувствуя, как меня преследует «ДЭНФОРС», я всё оставила и поехала в Нью-Гемпшир, больше мне не хотелось никуда бежать. Вот так я оказалась в Канзас-Сити.

Она тяжело вздохнула. Я ждал.

— Никогда не рассчитывала, что пойду в клуб, — сказала она наконец-то, её голос стал на октаву ниже. — Думала, что буду делать какую-то небольшую некоммерческую работу, или, возможно, принимать заказы. Но я услышала от бармена, что есть такой частный клуб, куда может попасть не каждый. И они ищут девушек. Девушек, которые выглядят дорого.

— Как ты?

Поппи не обиделась. Она, наоборот, засмеялась, от её хриплого смеха у меня каждый раз сводило живот, вот что это со мной делала.

— Ага, как я. Девушек-куколок. Всё, как любят богатенькие. И знаешь, что? Это было идеально. Мне нужно было танцевать — я ещё нигде так не танцевала. Это казалось довольно-таки милым местом. Платили пятьсот долларов за публичный танец. Семьсот пятьдесят стоил танец у столика, частный танец — тысяча долларов. Никаких касаний. Ты можешь заказать максимум два напитка. Облуживание было для особенной клиентуры, и всё это делалось для тех мужчин, один из которых мог бы жениться на мне, а я была бы как домашняя зверушка, ожидающая его дома. Нет уж, увольте. Мне безумно нравилось то, чем я занималась.

— Тебе это нравилось?

«Плохая девочка».

Мысль пришла из ниоткуда, снова и снова проигрывая слова в моей голове. «Грязная, плохая девочка».

Она повернулась, её карие глаза встретились с моими.

— Это ошибка? Грех? Нет, не отвечайте, на самом деле мне не нужно знать.

— Почему тебе это нравилось? — я спрашивал из любопытства, конечно же. — Если не хочешь, не отвечай.

— Почему не отвечать? Я отвечу, раз уж ты спросил, — она поправила шорты на своих сильных ногах. Ноги танцовщицы, теперь я знал. — Мне нравились ощущения. Мужчины часами могли смотреть на меня, не отрывая глаз… Их не волновали моё образование, моя родословная или положение моей семьи. Но ещё нравилось то, как они реагировали на моё тело. Мне нравилось, какими твёрдыми они становились.

«Мне нравилось, какими твёрдыми они становились».

Я чуть не задохнулся, мой мозг разделился на две части: в одной говорилось, что нужно сострадать и сочувствовать, а в другой вопили о том, что необходимо показать ей, насколько был твёрд я.

Она не обратила внимания на мою внутреннюю борьбу.

— Мне нравилось то, с какой дикостью эти мужчины хотели ко мне прикоснуться, с какой дикостью готовы были заплатить мне любые деньги, чтобы я только поехала домой с одним из них, покинула клуб и стала их любовницей. Но я никогда не велась на это. Хотя многие из них были красивыми, но меня не интересовали деньги. Что-то такое есть в моём характере, что-то, что не могло позволить принимать все эти предложения. Разве это не смешно? Стриптизёрша, пытающаяся сохранить свою добродетель? — не ожидая ответа, она продолжила. — Самое печальное было то, что я чертовски изголодалась по сексу, но продолжала отклонять все предложения. Уверена, тебе известно это чувство, Святой Отец, словно малейшего ветерка достаточно, чтобы довести тебя до грани, твоя кожа сама по себе воспламеняется.

Боже, я прекрасно знал это ощущение. Прямо сейчас испытываю его. Я слабо ей улыбаюсь, и она делает то же самое в ответ.

— Я так возбуждалась, Отец Белл. Просто текла от вида того, как мужчины поглаживали себя через ткань их брюк. В комнате для приватного танца я оттягивала стринги в сторону, позволяя им смотреть на то, как я мастурбирую, а затем как кончаю.