Несмотря на то, что Валентина едва проснулась, ее дыхание было частым и трудным. Голод довел ее до истощения. От голода она страдала и раньше: часто плакала без видимой причины. Бывало, на середине фразы Валентина садилась и, запрокинув голову, смотрела в небо, а слезы текли и текли по ее щекам. Но сейчас слез не было. Усилием воли она заставила себя дышать помедленнее. - Мама, - сказала Валентина. - Я…

Но ее мать жестом велела ей оставаться дома, потом с расстановкой произнесла несколько слов, тщательно артикулируя каждый звук, и Валентина кивнула головой в знак согласия. Потом мама ушла, а Валентина осталась дома.

В этот день она тоже должна была «грузить мясо». По крайней мере на этой работе она могла есть хлеб каждый день. По карточке гражданского служащего паек уже давно выдавали через день, но на черном рынке Валентине почти всегда удавалось обменять ценности, найденные в карманах и квартирах умерших, на маленький кусок очень плохого хлеба, в котором опилок и песка было больше, чем муки.

Теперь Валентина работала с новой напарницей - молоденькой девочкой, которую еще надо было обучить и подготовить. Молчаливый подросток - ее первый напарник и наставник - остался в прошлом. На правах старшего он несколько раз пытался хватать ее за грудь, и в конце концов Валентина пожаловалась бригадиру. Бригадир попробовал сделать парню внушение, но тот словно взбесился. Он бросился на бригадира с лопатой, и начальник отправил его на фронт - подносить патроны и снаряды. Там, как полагала Валентина, парень оставался и до сих пор, если только его не убили. Впрочем, его судьба ее почти не волновала. Единственное, что занимало девушку теперь, это где достать хлеба. Ясли-сад в подвале закрылись несколько месяцев назад, но Тровер обзавелся парой друзей - таких же малышей, как и он, - с которыми часто играл в развалинах и пустующих домах. Иногда он даже приносил домой кое-какую еду (откуда она взялась, Валентина никогда не спрашивала), которой обязательно делился с сестрой. Валентина, впрочем, была уверена, что большую часть добычи Тровер оставляет себе. Она и сама так делала. И все остальные тоже. Даже у мамы под подушкой хранилось несколько вяленых рыб. Валентина знала об этом, но почти никогда не крала у мамы еду, хотя сделать это было бы проще простого.

Пока она лежала, в комнату заглянул Тровер. Он вопросительно посмотрел на сестру, но Валентина только покачала головой.

– Я оглохла, - сказала она и снова подергала себя за уши. Ей казалось - она произнесла эти слова очень громко, но наверняка сказать не могла. Тровер, во всяком случае, никак на них не отреагировал. Повернувшись, он вышел за дверь.

Время шло. Она ждала маму, но та все не возвращалась, а чем дольше она не возвращалась, тем сильнее беспокоилась Валентина. Она даже всплакнула немного, потом попыталась уснуть, но мешал голод. Стараясь справиться с ним, Валентина пососала несколько подобранных на берегу реки камешков и выпила почти всю воду из бачка, но это не помогло. Тогда она решила вынести на улицу ночной горшок, но безмолвный мир, подстерегавший ее на улице, настолько напугал Валентину, что она даже не донесла посудину до канализационного коллектора. Выплеснув содержимое горшка на ближайшую кучу мусора, она почти без передышки взбежала обратно на свой десятый этаж и без сил рухнула на кровать.

В конце концов она все-таки заснула. Разбудила ее вернувшаяся откуда-то мама. Глядя дочери прямо в лицо, она произнесла несколько слов, однако Валентина так ничего и не поняла, хотя очень внимательно следила за движениями ее губ. Мама повторила одну и ту же фразу несколько раз, но Валентина по-прежнему не понимала, что она говорит. Она, впрочем, догадалась, что мама хотела ей сказать - для этого достаточно было взглянуть на выражение маминого лица. Ни один врач в Городе ей не поможет… Что ж, Валентина на это и не рассчитывала.

Насколько ей было известно, ни один врач просто не мог помочь. Валентина понимала причину недуга. Вышло из строя ее слуховое устройство, как ломались все вещи, сделанные в счастливые послереволюционные годы. Старики умирали, когда отказывали их синтетические сердца или начинали сморщиваться и усыхать искусственные почки. Лифты не работали. Матрикаторы не работали - все они выключились чуть ли не в тот же день, когда началась осада. Больницы перестали «печатать» лекарства. Летомобили приземлились, чтобы больше не подняться. Все разваливалось, портилось, отказывалось работать. Слуховое устройство Валентины тоже было одной из чудесных вещиц, появившихся после Революции, поэтому и оно отключилось. Удивительно, как оно вообще протянуло так долго!

Мама не могла этого не знать. Быть может, именно это она и говорила дочери. Если бы Валентина сосредоточилась, она могла бы, наверное, припомнить мамин голос и представить, как та произносит именно эти слова.

– Все в порядке, мама, - ответила Валентина и по испуганном глазам мамы тотчас догадалась, что кричит. - Все в порядке, я поняла, - добавила она чуть тише.

Тут мама заплакала, и Валентина заплакала тоже. Она, впрочем, постаралась поскорее взять себя в руки и притворилась, что спит. Когда она убедилась, что мама и Тровер тоже легли и заснули, то достала из тайника крошечный фонарик Волшебника и, спустившись по лестнице, вышла на безмолвную ночную улицу.

На этот раз она добиралась до дома Волшебника чуть ли не вдвое дольше, чем последний раз. Валентина только оглохла, но ей казалось, что и видеть она тоже стала хуже. Она действительно не очень отчетливо различала окружающие предметы, но больше всего пострадало ее чувство равновесия. Теперь Валентине приходилось прилагать значительные усилия, чтобы не упасть, а из-за этого она шла намного медленнее.

В какой-то момент Валентина задумалась, как же она будет жить дальше, если ей не удастся вернуть слух. Скорее всего, ей снова придется копать траншеи - работу на труповозке придется оставить, коль скоро она не в состоянии услышать простейшую команду «Раз, два, взяли!».

Так она шла, качаясь, будто пьяная, по самым глухим и темным улочкам, куда не заглядывали даже ночные патрули. Фонарь Валентина направила вниз и прикрыла ладонью, так что остался только один узкий лучик, освещавший небольшой участок мостовой под ногами.