Стою за трубой, «смитвессон» перезаряжаю. И снова… Кто я такой? Я ничего не понимаю! Только что я лежал во дворе за своим конем и стрелял из карабина. А сейчас я уже на крыше салуна и карабина нет, в руке только «смитвессон» и я перестреливаюсь с бандитами Коттонфилда, засевшими на крыше банка. Когда это я на крышу успел попасть? Ничего не помню. Опять провалы в памяти?

Перезарядил. Выскочил из-за трубы с другой стороны. Еще раз «омахиванием» пострелял и назад. Хорошая труба. Широкая.

Но, думаю, все это прекрасно, но мне внутрь салуна нужно. Не помню, зачем, но нужно. Достаю лассо (откуда взялось?), крепко к трубе привязываю. Мысленно провожу прямую линию от трубы до баллюстрады. Точно знаю, что с этой стороны, которая на внутренний двор выходит, подо мной окно на второй этаже. Отмеряю на лассо нужную длину, перехватываю в этом месте веревку покрепче, вокруг руки обматываю. Упираюсь в трубу сапогом, отталкиваюсь и с разбега прыгаю через баллюстраду. Рывок, (чуть кисть не оторвало!), лассо натягивается как струна, образует идеальную прямую, прямая падает на барьер, переламывается и меня забрасывает в окно. Высаживаю сапогами оконную раму и приземляюсь на полу номера. Во дворе гремят запоздалые выстрелы, но мне это уже до кактуса.

Подымаюсь с пола среди осколков стекла, высвобождаю ноги из рамы. Вроде цел — ни порезов, ни царапин. Оглядываюсь назад — в оконном проеме на фоне небесной голубизны и горных вершин колышется веревка — мое лассо. В комнате сумрак, когда глаза привыкают, вижу, что у двери, перед зеркалом стоит человек. Я его знаю — это полковник Бакстер. Все-таки джентльмена сразу видно. Стоит, молчит, первым не заговорит — только бровь вопросительно приподнята. Весь из себя прямой, как майский шест, нижняя губа слегка оттопырена надменным образом. Замечаю на туалетном столике, рядом с револьвером и раскрытой сигарной коробкой, бритву и тазик с пеной. Видать только что закончил утренний туалет и к выходу готовился — галстук перед зеркалом повязывал. Лаковые штиблеты, полосатые брюки со штрипками, безукоризненного покроя сюртук, благородная седина, бачки а-ля Авраам Линкольн. Джентльмен!

— Прошу прощения, сэр! — говорю. — Обстоятельства!

Шаркаю ножкой, раскланиваюсь, шляпу приподнимаю.

— Еще раз прошу прощения, сэр, но, к сожалению, я должен идти.

Бочком-бочком, мимо полковника и в дверь. По пути, впрочем, успеваю прихватить из ящика одну сигару. Попробуем на досуге. В самый последний миг, уже закрывая дверь, оборачиваюсь и встречаюсь с полковником взглядом.

Черт меня дернул это сделать!

Такая в его глазах была жуть нечеловеческая, такая тоска смертельная… Я вздрогнул и застыл на месте. Выбил он меня из седла этим своим взглядом. Стал я в дверях, ни туда, ни сюда, в голове пусто, а он на меня уже умоляюще смотрит, как будто что-то важное сказать хочет, но не может. А я растерянно на него пялюсь. Совсем рассиропился.

А делать этого нельзя, потому как в коридоре возникают четверо и, кажется, по мою душу.

Опомнился. Дверь захлопнул и за работу. Пиф-паф… Трое лежат, последнего догоняю у галерейки, от которой деревянная лестница ведет вниз, в общий зал салуна. Удар в челюсть и парень проламывая перила летит вниз, на столики. По-моему перила эти только для того и существуют, чтобы их кто-нибудь проламывал, после доброго хука или апперкота…

Было…было…Все это уже тысячи раз было и наперед знаю, что дальше будет. Вот сейчас у меня передышка, чтобы покурить сигару (настоящая Гавана, между прочим, чтоб мне сдохнуть!), а банде Коттонфилда подтянуть силы. Минут через пять-десять они ворвутся в салун и начнется добрая потасовка с мордобоем, пальбой, разбитыми бутылками и зеркалами, и бравые парни после добрых ударов по мордасам будут перелетать туда-сюда через столики и стойку бара, и бармен будет прятаться под стойкой и будет пытаться спасти хоть часть бутылок, и все это очень смешно и весело, только мне смеяться не хочется. Я вдруг понимаю, насколько мне все это осточертело. Кто я такой?! Неужели у меня нет никакого другого занятия, кроме как бегать, прыгать, палить направо и налево и бить чьи-то морды? Что (или кто) заставляет меня носиться по этому кругу и раз за разом повторять одно и то же?

Я опускаюсь на пол, сажусь, скрестив ноги, спиной к стене, чтобы видеть холл и вход в салун. Обе пушки кладу возле себя. Раскуриваю сигару. Из коридора выходит полковник Бакстер, проходит мимо, не глядя на меня, и спускается вниз. Полковник идет завтракать, а на все остальное ему наплевать. Стрельбы как будто и не было, трупы в коридоре его не касаются. Впрочем, оглядываясь, вижу, что их там уже и нет. Куда исчезли?

Спокойно отмечаю еще одну несообразность. Все прекрасно — полковник идет пить свой утренний кофе — только какое, к черту, утро, когда в городишко я въехал уже после полудня? Но полковника я знаю. Если он бреется и идет завтракать, то значит утро и все тут. И полковник будет пить свой кофе и курить первую за день сигару, и читать свежий выпуск «Фармер’с Геральд». И он даже не шелохнется, когда вокруг него начнется пальба и пойдет мордобитие. Это очень смешно, когда все вокруг суетятся и бегают, а кто-то один сидит и невозмутимо читает газету. Утреннюю газету.

А в город я въехал пополудни…

«Провалы в памяти», думаю я привычно. И не менее привычно: «Кто я такой?» Похоже, что будущее свое я знаю гораздо лучше, чем прошлое. Я знаю, что сейчас я выпушу очередной клуб дыма и, подавшись вперед, осторожно выгляну вниз, в зал, где тут же увижу Его. И как всегда, у меня возникнет мысль, что человек этот, хотя я его и не знаю, может сыграть важную роль в моей жизни. Мысль эта ни на чем не основана и ниоткуда не вытекает. Я не знаю, какую такую важную роль в моей жизни может сыграть этот тощий очкарик, сидящий за угловым столиком и читающий книгу в темном, твердом переплете. Священник или учитель.

Я знаю, что через пару минут я еще раз выгляну в зал и встречусь с ним взглядом. И я знаю, что когда в салун ворвется Коттонфилд со своими прихвостнями и начнется веселая потасовка и я эффектно перемахну через перила и приземлюсь как раз на столике полковника Бакстера и открою стрельбу, очкарик будет стоять у стены, бледный и трясущийся, прижимая к груди эту свою книгу. А потом произойдет следующее: кто—то сшибет меня со стола и я полечу в угол, где он стоит. И что, вы думаете, сделает этот учителишко? — Шагнет вперед и поймав меня за руку, поможет на ногах удержаться. Чтоб, значит, я себе носик не разбил. Как будто я баба, ей богу! Ну, мне с ним рассусоливать некогда будет и я его в сторону отброшу за эту же руку — чтобы схватке не мешал. А он в воздухе кувыркнется и книжку свою дурацкую выронит и мордой прямо в какую-то, стоящую у входа бочку влетит. И так в ней и останется. Только ногами в воздухе дрыгать будет. Это очень смешно. Не знаю, правда, кому. Мне — нет, ему — тем более.

Я гляжу в направлении входа — никакой бочки рядом с ним нет. Но точно знаю, что к тому времени появится. Откуда? Понятья не имею…

Поворачиваю голову левее и встречаюсь, наконец, взглядом с моим книголюбом. И тут впервые замечаю некую странность, которая поражает меня не меньше, чем взгляд полковника Бакстера несколькими минутами раньше. Нету в глазах очкарика ни робости, ни страха, ни пришибленности. Ничего такого, чего можно было бы ожидать от заморыша, трясущегося и бледнеющего при виде обыкновенной потасовки и наверняка не знающего, с какой стороны за револьвер берутся. Нет. В холодных его глазах я вижу лишь отвращение, равнодушие и смертельную скуку. Меня внезапно пробирает холод. Неужели парень только притворяется напуганным? Но зачем? Я чувствую, что тут идет какая-то игра, которой я не понимаю. И самое главное — угадайте, о чем этот учитель думает? — о Платоне! Нашел время и место!..

И тут я спохватываюсь — откуда я это знаю? Я еще раз заглядываю ему в глаза и почти с испугом убеждаюсь, что я запросто читаю его мысли и действительно знаю, о чем он думает…

…знаю, о чем он думает. Неужели полковник Бакстер не ошибся и у нас появился новый союзник, а вместе с ним и надежда?