Я прощупываю сознание Боба Хаксли и впервые улавливаю в нем что-то человеческое — тоску, смятение, непонимание происходящего. Это уже не тот безмозглый красавчик—супермен, которого я так ненавидел все это время и который только и делал, что прыгал, дрался и стрелял, ни о чем не думая, но зато успевая при этом любоваться самим собой.

Да, полковник прав, и, значит, надежда есть. И кто знает, может, уже сегодня, сейчас… Во всяком случае, нас теперь трое. Полковник был вторым, а первым был я.

Это началось… Я не знаю, как определить этот период времени. Словом, давно. Когда во мне впервые пробудилось сознание.

Сначала был мрак. Тьма кромешная и непроницаемая. А меня не было. С другой стороны — кто-то же воспринимал эту тьму, значит, в каком-то смысле, я уже был. Только не знал, что это я. И еще были взгляды, но поскольку я еще не знал, что такое зрение, то не понимал, какова природа всех этих тончайших лучей, на перекрестье которых рождался мучительный стыд и бессильное, невыполнимое желание уйти из фокуса этих длинных невесомых игл. Потом были проблески света и смутные, отрывочные картинки, сложившиеся в кусок цельного действия, и я увидел смешного человечка, сидящего за столом прокуренного кабака и читающего толстую книгу в темном, твердом переплете, и начиналась драка и трясущийся, бледный человечек забивался в угол, прижимая к груди книгу, а потом его забрасывали в бочку и он смешно дрыгал ногами в воздухе, потом снова наступала тьма. В человечке перекрещивались жалящие иглы взглядов и в раскаленной от жгучего стыда точке пересечения родилось сознание, что этот человечек — я.

Таков был мой мир и таков был мой жизненный цикл. Тьма — затем я сижу в холле салуна и читаю — потом трясусь у стены — а после меня забрасывают в бочку и снова тьма. И все сначала. Мое жизненное пространство ограничивалось стенами салуна, а время жизни — несколькими эпизодами.

Поначалу я воспринимал все как должное. Меня не удивляло, что все повторяется раз за разом без малейшего отклонения от раз и навсегда утвержденного ходы событий. И стыд я воспринимал не как стыд, а как что-то неприятное, внешнее, от чего хотелось избавиться.

Позже, приглядевшись к людям вокруг меня, я понял, что стыд порождается моим положением в этом мире. Остальные тоже были несвободны в своих действиях, но они, по крайней мере, могли соблюдать чувство достоинства, не попадая, как я, в унизительные и нелепые положения.

Тогда меня волновало только это. Я ничего не имел против этого мира, поскольку ничего другого не знал. Мне только не нравилась моя роль в нем.

Как я ненавидел самого себя, за то, что покорно исполняю предписанную мне роль и не могу не исполнять ее! Мне надоело быть шутом, надоело бледнеть от страха, я не хочу, не желаю этого!

Я решил бороться. Я решил быть молодцом, стиснуть зубы, собрать волю в кулак и показать всем, что я тоже, черт побери, мужчина, а не трясущееся ничтожество. Пусть только наступит следующий раз!.. Но следующий раз приходил и все повторялось без малейшего отклонения. Тщетно я пыжился и напрягал силенки. Непонятная сила с легкостью преодолевала мои слабые попытки сопротивления и неумолимо влекла, заставляя проделывать идиотский ритуал с точностью до мельчайших подробностей. С таким же успехом я мог бы попытаться, выставив вперед ладошки, остановить горный обвал.

Я бросил трепыхаться и на время смирился с происходящим. Бесплодные мои попытки принесли все же кое-какую пользу. Я заметил — внешне я проявляю все признаки страха: бледность, холодный пот, дрожь, подгибающиеся коленки. Но на самом деле, в глубине души, я остаюсь спокойным и ничего не боюсь. Только тело подчиняется унизительным требованиям таинственной внешней силы. Разум остается свободным.

Это следовало обдумать и я решил более внимательно присмотреться к себе и к окружавшему.

Вопрос: «Кто я такой?»

Меня называют учителем. Учитель. Я пробовал слово на вкус, оно звучало бессмысленно. Если я учитель, то у меня должны быть ученики, должна быть школа, я должен кого-то учить. Пустота. В моей памяти не было (да и сейчас нет) ничего, кроме проклятого салуна. Вопрос: «Что я делаю в этом кабаке?» Я должен учить детей, а вместо этого я только и делаю, что торчу в прокуренном холле, среди выпивох и картежников, хотя сам не пью и в карты не играю. И, вообще, вся моя роль здесь сводится к тому, чтобы временами, ни к месту ни ко времени цитировать Платона и Шекспира, вызывая здоровый смех окружающих. Когда начинается драка, мне надлежит становиться белым, как мел, трястись от страха и терять очки, мимоходом получая по морде от лихих, веселых ребят, для которых драка — родная стихия и любимое развлечение. И завершается все проклятой бочкой…

Ладно, решил я, надо мыслить. Ничего другого мне просто не остается. Неужто я не смогу понять природы моей тюрьмы и отыскать путь из нее? Время для размышлений есть. Чего-чего, а этого у меня навалом…

Мыслительная моя работа протекала так: во время очередного сознательного периода я ставил какой — то вопрос и усиленно его обдумывал. Потом приходила тьма, а когда наступал следующий светлый период, я уже знал ответ или же всплывали в голове какие-то сведенья, помогающие нащупать дорогу к решению. Я только не мог понять, то ли я просто припоминаю то, что некогда знал, но забыл, то ли знания приходят откуда-то извне, из мрака, может быть оттуда же, откуда пришло мое сознание… Последнее было вероятнее, потому что часто у меня возникали мысли, которых не могло быть у человека моего времени. Они приходили откуда-то из будущего, хотя и не очень далекого. Я этому не удивлялся. В моем мире хватало нелепостей.

В памяти всплывали имена мыслителей прошлого, настоящего и будущего. Содержание книг, которые я (а может быть кто-то другой) когда-то читал, их идеи, их герои и окружение героев. Страны, в которых я не был, люди, которых я не знал, но которые были мне более родными и близкими, чем любой из окружающих. По фрагментам я восстанавливал картину огромного и широкого мира, от которого был оторван. И сравнивая его с окружающим, я все больше убеждался, что мой мир не может быть настоящим. Это какая-то нелепая подделка. Чья-то глупая и злая шутка. Только чья?

Легче, правда, от этого сознания не стало. Что с того, что мой мир — фальшивка? Все равно, это мой мир, моя реальность, из которой я не могу вырваться и законам которой должен подчиняться.

Я казался сам себе узником знаменитой пещеры Платона. Пещеры, несчастные обитатели которой прикованы цепями так, что не могут ни пошевелиться, ни обернуться, и которые всю жизнь вынуждены созерцать лишь тени на стенах. Тени эти отбрасываются реальными людьми и вещами, существующими на свету за пределами пещеры, но для бедных узников единственной реальностью являются только тени. Они принимают как должное и их в свою пещеру, потому что не знают ничего иного и понятия н имеют о настоящей жизни вне своего замкнутого мирка.

Но кто загнал нас в пещеру? Кто дергает нас за ниточки и заставляет раз за разом повторять цепь глупостей и жестокостей?

Может быть это какие-то высшие существа, какие-то всемогущие боги? Против них я, конечно, бессилен. Остается только надеяться, что когда-нибудь им надоест эта дурацкая забава и они отпустят нас на волю.

Но время шло и ничего не менялось. И тогда во мне стал подыматься гнев. Пусть они и всемогущие, эти боги, но преклоняться перед ними я не собираюсь. Как может им нравиться этот фарс, более похожий на дело рук злобного идиота, чем на творение высших существ?

Я должен освободиться! Путь к свободе есть, это вытекает из того, что я мыслю.

В самом деле: разум не может существовать без свободы. Мышление дано человеку, чтобы он мог в непредвиденных положениях принимать решения и действовать самостоятельно, без внешней указки. В моем же случае получается парадокс: я мыслю, но не могу даже пальцем пошевелить по своей воле. Если эти таинственные высшие существа создали мой мир наподобие кукольного балаганчика, чтобы потешиться разыгрываемой нами пьеской, то им совершенно не было нужды делать кукол мыслящими. Для того, чтобы заставлять нас двигаться в этой пьеске и выполнять все, что они хотят, достаточно какого-нибудь нехитрого механизма на пружинках. Значит, то, что у меня пробудилось сознание, — это случайность, не предусмотренная ими. И, значит, механизм этого балаганчика не так уж жестко детерминирован. Бывают и у него сбои. Значит, есть надежда когда-нибудь нарушить его работу и вырваться из его механической схватки.