— Ненавидишь меня?

Вопрос тихий, в нем слышится почти не завуалированная мольба.

Ненавижу? Нет. За что? За то, что он, бесспорно, торжествует из-за того, что мой брак развалился? За то, что всегда ломал то, что я строила? За «я же говорил», не произнесенное, но подуманное?

Глупо перекладывать свою вину на чьи-то плечи.

Душно. Мучает безумное желание разреветься.

— Надеюсь, ты рад…

Слова першат в горле. Слов не хочется.

Не хочется ничего.

— Я не рад.

Ложь? Очередная попытка покрасоваться, выглядеть благородным? Еле стоит, а туда же…

— Я знаю, кто убьет Хаука.

Говорить о Первых проще. Вспоминать опутывающую липкость видения, отголоски которого все еще стучат в висках. Щупальца охотника — длинные, извивающиеся, светящиеся холодным светом. Боль — минутную, дикую, после которой придет… Что? Искупление?

Бред. Смерть — не искупление.

Наверное, прав был Влад тогда: сольвейги счастливыми не становятся. И я, как доказательство: лишилась наставника, мужа, а скоро и жизни лишусь. Хотя для этого нужно найти девушку…

— Что именно сделала Лив?

— Уверена, что сейчас хочешь это обсуждать? — поморщился Влад, отмахиваясь от заботы. — Тебе не кажется, что нужно поговорить о другом?

— Нет! — замотала я головой. — Не хочу о тебе и… о том, что было у андвари.

Не хочу. Понимаю, что не спрячешься, что поговорить придется. Когда-нибудь потом… Говорить сейчас означает признаться себе: ничего уже не изменить. Признаться, перестрадать, смириться и жить дальше.

Я не готова.

— Так что сделала Лив?

Лив почему-то представлялась мне лучше всего. Темные, до талии волосы, блестящие, шелковистые и гладкие. Испуганные карие глаза. Лицо узенькое, с ямочкой на левой щеке. Карминовые губы. Тонкие пальцы, сжимающие пресловутый клинок. Где его искать? А ее? И что если Хаук нападет раньше?

— Если верить легенде, она сдала Херсира. Подставила, сама того не желая. Потом пожалела, но поздно было — боги прислали Хаука. Ты знаешь, до сегодня я до конца не верил, но вот этот…

Влад замолчал. Застыл, придерживая ребра. И я невольно проследила за его взглядом.

Гарди не было. На его месте остался лишь смятый снег.

Странно, но исчезновение Первого никак не откликнулось во мне. Какая разница, куда он ушел? Исчез? Испарился? Был ли вообще, или нам почудилось?

Был. Темные брызги на снегу — свидетельство его присутствия. Багровый синяк на скуле Влада. Его дыхание — свистящее, тяжелое, полусогнутая спина. Как бы ребра целы остались…

— Тебе нужно показаться Кириллу.

— Пустяки.

Крепится. Ущемленную гордость прячет за деланым безразличием. Смотрит пристально, пытаясь выискать на моем лице последствия случившегося. Только нет их. Пусто. В груди будто дыра, а нее ползут сквозняки, наметает снег, сочится холод.

Нужно идти в дом. Там камин и обогреватели. Там Эльвира, которая тут же примчится отпаивать чаем, будет улыбаться, а от улыбки ее, как в детской песне, всегда становится теплей. Да, определенно нужно в дом.

Я медлила. Стояла и растерянно смотрела на то место, где несколько минут назад злился Эрик. Ждала, что вернется. Пусть бы кричал, смотрел ненавидяще, обвинял, клеймил. Но был бы рядом.

Где он сейчас?

— Лив убьет Хаука?

Вопрос из реальности, и меня вышвыривает из мыслей в зиму.

Холодно. И снова вспоминаются подробности видения. Мой сдавленный крик, почти рычание, хлещущий и порванной жилы кен, который приходится буквально черпать ладонями. Застывший на месте охотник. Отчаяние в его глазах. Тающие секунды, и, если не успею, оступлюсь, все будет напрасно. Дрожащая, как лист на ветру, Лив. Острие ножа, опасно блеснувшее в темноте.

Странно, но будущее больше не пугало. Зачем жить, если на горизонте маячит настоящий ад? Непрощение. Осуждение. Боль.

Влад ждет ответа. Смотрит, а от взгляда его расползаются по коже насекомые страха. Вдруг узнает? Не позволит ведь… Заставит жить, принять ад, но дышать. Мучиться, но просыпаться по утрам. От удушливой, навязанной защиты потемнело в глазах, и я кивнула.

— Она.

И ведь не соврала даже. Недосказанность ведь не ложь?

Влад кивнул. Расспрашивать не стал: то ли решил сейчас не наседать, то ли боль пересилила любопытство. К дому мы шли в полном молчании, изредка останавливаясь передохнуть. Ночь окутывала предновогодним волшебством, искрился снег в свете фонарей, кружились в воздухе пухлые снежинки, и дом, обычно мрачный и хмурый, принарядился в белую шубу. Застыли деревья, будто в ожидании волшебства.

Любоваться хотелось. Я бы, наверное, смогла забыться — пусть на минутку — в снежном этом великолепии. Но Влад закашлялся и схватился за грудь. Я не сильна в медицине, но подумалось, что это плохой знак.

Я усадила его на ступеньки, велела не шевелиться и ждать Кирилла. Пусть осмотрит, в больницу повезет. А мне не до этого. Почему-то что делать дальше, я понимала четко. От легкости в мыслях стало немного жутко. Впрочем, много ли я знаю о смертниках? Может, у них всегда так?

В доме царил полумрак. Тени ползли по серым стенам, скалилась ночь в провалы окон, лестница готично оканчивалась темнотой. О произошедшей несколько часов назад стычке с охотниками не напоминало ничего. Куда делись сами охотники — тоже непонятно. В доме ли, договариваются с Гектором? Ушли? Вернутся? Гостиная открывать тайны не спешила.

Дом спал, спали его жители, либо же затаились, попрятались по комнатам, и были не в курсе произошедшего в саду скандала.

В абсолютной тишине выдох получился отчаянно громким, пугающим. Как и шаги за спиной, на который я обернулась в надежде… которой не суждено было сбыться.

Алиса. Сверкнула глазищами и руки на груди сложила.

— Где Эрик?

В вопросе — напор и ненависть, скрывать которую она даже не старается. Непонимание еще — отчего я, а не она, такая сильная и умеющая много. Законопослушная. Красивая. Готовая на многое, а я…

Я — предательница. И показалось, Алиса знает и мысленно посмеивается, злорадствует, и от взгляда ее вспыхивают щеки, уши, шея даже горит от чувства вины. Хотя, если подумать, кто она мне? Соперница? Смешно… Смешно и больно, ведь теперь у нее появился реальный шанс. Эрик зол. Обижен. Гордость задета, и он может захотеть затереть обиду, вытеснить другими эмоциями. Женщины часто лечат мужчин лаской.

Отвечать я не стала. Почти бегом поднялась наверх, разбудила Кирилла — Владу нужно, чтобы о нем кто-то позаботился. А мне заняться важным делом…

Дэн на звонок не ответил, зато на мысленный толчок откликнулся сразу, и в груди горячо стало, как тогда, когда Барт обнимал. Снова захотелось плакать, в доме я не стала — выскользнула с черного хода в ночь, глотая морозный воздух и дрожа от холода. Нужно было одеться потеплее, но об этом я подумала, когда доковыляла до кованного, увитого резными лозами забора.

Дэн ждал, сунув руки в карманы, и хмурился. Смотрел на меня пристально, и возникло странное ощущение, что о ссоре с Эриком он в курсе и сейчас станет меня отчитывать.

Дэн в курсе очень даже был — но не об Эрике.

— Люсия пророчила о тебе.

Сказал он это быстро, будто выплюнул. И замолчал, словно боялся выпустить зло в мир. Поздно — зло уже выпустил Крег, и я боялась представить, где это зло сейчас, и кто уже успел пострадать от его светящихся злостных щупалец.

— А, это… — Я потупилась и многозначительно вздохнула.

Говорят, о собственной смерти рассуждать легко. Врут.

— Даже не смей! — резко предупредил Дэн. В лице изменился, острее проступили скулы, и глаза блеснули недобро. — Не вздумай…

— Что? — усмехнулась. Горечь вырвалась изо рта паром. И слезы — горячие, крупные — по щекам потекли. — Барт умер за это! Погиб. Учил… Меня, тебя. Отдал… Оно во мне… горит, жжется… Ждет. Он ведь для того и…

— Поля.

Насколько мне нужны объятия сольвейга, я поняла лишь тогда, когда Дэн меня обнял. По волосам рука, и тепло, и душно. Реву, как дурочка, а слезы все бегут, и конца им нет. Хочется оплакать все и сразу: и судьбу свою нелегкую, и душу непутевую, которая, как бы я ни старалась, к Владу тянется. Сколько бы я не злилась, сколько бы не убеждала, что ненавижу его, но ненависть сошла на нет, обиды забылись, а память осталась. Память хранила только хорошее. Помнились вечера в его кабинете, усталые глаза, улыбка, от которой веяло теплом. Легкий поцелуй в лоб, теплый плед на плечи. Ярость, с которой он меня спасал.