Сергея Васильевича Рахманинова я знал очень давно — с моего семилетнего возраста, когда мы оба учились у одного и того же Зверева, у которого учился и Скрябин.

Зверев был выдающейся личностью на характерном и специфическом «московском» музыкальном горизонте, который сильно отличался по «жизненному» стилю от петербургского. Стиль этот задавала сама атмосфера Москвы — более русская, менее приглаженная, чем чопорный и бюрократический и «придворный» Питер. Тут было раздолье для «широких русских натур», — петербуржцы были более дипломатичны, менее открыты, более «европейцы». В музыкальном мире тон и стиль задавал Николай Рубинштейн — «московский Рубинштейн», и он сам был выполнен в «московском стиле», тогда как его брат — Антон — принадлежал к «петербургскому стилю». Московский стиль был хорошо всем известен: московские музыканты вели «угарный» образ жизни — более ночной, чем денной, ночевали в ресторанах (в «Эрмитаже» — московском «главном» очаге пиршеств — их часто запирали «на ночь»): в эту кутящую хронически атмосферу входили не только музыканты, но и других наименований артисты — и представители крупной московской буржуазии.

Зверев был типичным представителем этого круга. Никто никогда не слышал на моей памяти, как он играл на фортепиано. Он был ученик старого Дюбюка. Тогда я был мальчиком и конечно ничего об этих «оргиастических» упражнениях не знал — узнал уже потом, причем легенды и мифы были спутаны в один клубок с подлинными фактами — так что разобраться в них было очень трудно. Я учился у Зверева у себя дома — он приходил к нам давать уроки [049]. Рахманинов учился в консерватории и жил у Зверева, который, прожив два состояния, стал преподавателем Московской консерватории. Сдается мне. что не столько за свои музыкальные качества, сколь именно за причастность к этому «оргиастическому миру», к которому принадлежали почти все московские музыканты (за исключением одного Танеева). Зверев в эти годы держал «пансион» для своих учеников — между прочим, он брал к себе только наиболее способных и с них ничего не брал ни за пансион, ни за уроки.

Рахманинова я увидел в первый раз в консерватории — он был старше меня на восемь лет. Тогда это был юноша необычайно длинный и очень серьезный. Зверев часто в эти годы бывал «нездоров» (после чрезмерных пиров) и тогда не мог давать мне урока и присылал одного из его любимых учеников из своего «пансиона». Таким образом как-то раз пришел мне давать урок Рахманинов — скромный и застенчивый и, видимо, не очень расположенный к даванию уроков. Потом уже много годов спустя он мне говорил, что «хуже меня нет на свете преподавателя музыки». Кроме Рахманинова таким же манером приходил меня учить Максимов (пианист, будущий директор одной из провинциальных консерваторий) — тоже из зверевского пансиона.

В этом пансионе было как бы «музыкальное семейство», с добрым, но строгим «папашей» — Зверевым, которого все очень любили. Мое личное впечатление от него было смутное: на мой взгляд, он по природе не был настоящим педагогом, но он имел огромную способность заставлять любить музыку, что, возможно, было лучше всяких «постановок рук».

Несколько лет спустя между Зверевым и Рахманиновым произошло что-то, что так и не выяснено до сих пор точно. Тут мы переходим в область тех мифов, которые в Москве переполняли музыкальный мир. Со всеми ими я познакомился уже гораздо позднее. Официальная версия разрыва Рахманинова со Зверевым гласит. что Рахманинов, живший, как я уже говорил, в пансионе у Зверева, «потребовал», чтобы Зверев ему отвел особую комнату для того, чтобы он мог заниматься композицией, и поставил ему отдельный инструмент. Те, кто знавал Рахманинова, знал его необычайную корректность и деликатность в обращении с людьми, все равно — близкими или далекими, — вряд ли могут счесть вероятным, чтобы Рахманинов — ученик, притом бесплатный и любимый, мог выставлять подобные требования по отношению к своему наставнику. Тем не менее произошло что-то, кончившееся чем-то вроде «потасовки» между учителем и учеником, и в итоге Рахманинову нельзя было уже оставаться у Зверева. Только в начале нашего века московский музыкант Сахновский, большой приятель и Рахманинова и Зверева, мне рассказал, что дело было совершенно иного порядка и сводилось к тому, что Зверев (как и очень многие музыканты и поэты того времени) страдал древним пороком (как Чайковский, Апухтин, актер Давыдов и очень многие другие…) и Рахманинов просто отверг его «поползновения», будучи человеком изумительной чистоты нравов и высочайшей морали. Это — более правдоподобная редакция, но насколько она совпадает с истиной — остается навеки неизвестным. Как бы то ни было, разрыв длился несколько лет и закончился только в день выпускного экзамена Рахманинова. Зверев подошел к молодому триумфатору, получившему золотую медаль (до него только Танеев и Корещенко получили эту награду) [050], обнял его и, сняв с себя золотые часы, возложил их на своего бывшего ученика. Осенью следующего года Зверев умер.

Я должен сказать, что хотя я все время встречался с Рахманиновым — который был непременной частью московского музыкального мира, и хотя я в сущности видел в нем одного из наиболее крупных представителей нового поколения русских композиторов — но как-то дороги наши разошлись. Рахманинов начинал как композитор, вовсе не лишенный новаторских намерений и достижений. Его ранние произведения были по существу очень новы, очень сильны, его гармонический и мелодический мир был очень богат — но к крайней новизне он был не склонен. В эти годы развился и проявился талант Скрябина, более смелый, более передовой. И мои симпатии к Скрябину как-то заслонили от меня Рахманинова. Это происходило тем более естественно, что, в сущности, Рахманинов сразу завоевал себе и успех, и влияние в музыкальном мире, тогда как скрябиновская музыка требовала еще пропаганды и вникания в ее новизну. Притом московский музыкальный мир имел склонность разбиваться на четкие «партии», и партии эти были не в ладах между собою. Мое впечатление было такое, что Рахманинов — человек очень тактичный, всегда выдержанный — никаких враждебных чувств ни против музыки Скрябина, ни против его самого не имел — более того, некоторые его произведения он очень ценил, чему доказательством служит то, что после смерти Скрябина он дал концерт в пользу его семейства из произведений Скрябина, которые он исполнил великолепно и мощно, но, конечно, как могучая музыкальная индивидуальность — исполнил так, как он сам его понимал [051], Скрябин же, увлеченный своими новаторскими идеями в музыке — и, что еще более важно, вне музыки, — вовсе не признавал творчества Рахманинова. Настоящего музыкального контакта между ними не было, потому что они хотя были очень близки по возрасту (Скрябин был на два года старше Рахманинова), но относились к двум разным музыкальным творческим генерациям.

‹…› Рахманинов прожил блестящую жизнь, содержательную, долгую и счастливую.

Очень немногие музыканты могут похвастаться такой удачливостью, сопутствующей Рахманинову с его юных лет и до могилы. Еще юношей, не успевши сойти с консерваторской скамьи, он был уже известен, популярен, обласкан самим Чайковским. Его первые сочинения были встречены восторженно, и он к двадцати годам стал любимцем публики и критики — в нем видели преемника только что ушедшего Чайковского. Вскоре он прибавил к этому лавры первоклассного пианиста и замечательного дирижера. Ко времени его отъезда из России он был, в сущности, самым любимым и популярным композитором своего, тогда молодого поколения и самым популярным пианистом. А впереди его еще ждала мировая слава, триумфы и почет. Он был богат и семейно счастлив…

И однако при всем этом Рахманинов является фигурой трагической. Точно какая-то постоянная мрачная тень осеняла эту блестящую, удачливую жизнь. Он был в глубине своей законченным типом пессимиста — еще одна черта, роднящая его с Чайковским, у которого в жизни было все-таки более оснований для пессимизма.