– Гром, да не на небе.

– А где?

– Под землей. Это, говорят, здесь у них часто бывает, перед тем, как земле трястись… Купца железного знать изволишь?

– Таммузадада? Как же. Железо у него торгую, да запрашивает дорого. Ну, так что же купец?

– А вот что: «Недаром, говорит, земля под ними трясется – носить их больше не хочет: ужо накажет их Бог, провалятся все в преисподнюю!»

– За что?

– А вот за это. За то, что говорят: победим естество, будем как боги, – ответил Юти и опять толкнул человечка: тот закачался, зареял с волшебно-сонною легкостью.

– Полетят, да не в небо, а в преисподнюю: этим все и кончится!

Кошка проснулась, потянулась, посмотрела на них, суживая агаты янтарных зрачков, и замурлыкала, как будто хотела что-то сказать; сделалась похожа на Сфинкса.

Но Тута уже думал о другом: чувствовал, что принятое на ночь слабительное действует. Страдал запорами; получил их в наследство от предков-писцов: сидячая жизнь запирает. Поспешно встал и пошел в уборную. Кошка – за ним.

Из всех критских чудес чудеснейшим казалось ему водяная уборная. Хитрецы-дэдалы проложили по всему дворцу сеть водопроводных и водосточных труб. Вода, подымаясь по ним, уносила все нечистоты в подземные стоки, все омывала, выполаскивала дочиста. Самому царю-богу Ра, когда он жил на земле, снилась ли такая роскошь?

Стены уборной выложены были гладкими белыми гипсовыми плитами: светло, свежо, чисто, а внизу журчала вода, как вечнобьющий родник. И на подоконнике, в горшках, цвели живые лилии – тоже чудо: везде люди режут цветы, чтобы ставить их в сосуды с водою; а здесь растут они в домах, как на воле.

«Ах, милые бесы морские, благодетели! – размышлял Тута, сидя как царь на престоле своем. – Все могут – полетят. Летать хорошо, но и сидеть недурно в таком чудесном убежище!»

Вдруг, откуда ни возьмись, среди этих новых мыслей, критских, – старая, египетская – о дядюшкиной мумии.

Был у Туты дядюшка, древний старичок Хнумкуфуй, тоже отличный писец и важный сановник, страдавший запорами. Умер и погребен с честью. Но не упокоился в могиле – стал по ночам являться главному жрецу, совершавшему над ним обряд погребения, и запугал его так, что тот, наконец, не вынес, признался, что не распечатал «основания» дядюшкиной мумии. Перед тем как покойника класть в гроб, жрец-заклинатель оживлял его, отверзая, «распечатывая» очи, уши, уста, ноздри и «основание». Его-то жрец и забыл; сделал это нечаянно, а, может быть, и нарочно, желая отомстить за что-то покойнику. Участь Хнумкуфуя на том свете была ужасная: мог есть, наполнять желудок, но не облегчать. Пришлось-таки дядюшку вырыть и распечатать как следует.

Тут мороз подирал по коже при мысли о вечном запоре. Не дурак был, понимал, что есть разница между тем светом и этим; но как знать, в чем именно разница?

При выходе из уборной ожидал его письмоводитель Ани с двумя известиями: критский царь примет посла сегодня в полдень, и прибыл вестник из Египта с важными письмами.

Тута взошел по лестнице на залитую утренним солнцем площадку, кровлю той части дворца, где он жил. Кошка – за ним. Ведь город-дворец – дом святой Секиры, Лабры, Лабиринт – виден был отсюда, исполинский, меловой, известковый, алебастровый, ослепительно-белый на солнце, как только что выпавший снег, или разостланные по полю холсты белильщиков, с узкою вдали полоскою синего-синего, как синька, моря.

Тута лег на ложе. Грелся, попивая настоящее египетское пиво, – всюду возил его с собою в запечатанных сосудах, – и закусывая печением из лотосных семечек, тоже египетским лакомством. Пил из собственной кружки, ел из собственного блюда, чтобы не опоганиться здешнею поганью: «Бесы морские, хоть и милые, а все-таки бесы».

Велел позвать вестника.

Вестник, Аманапа – Ама – родом сидонянин, состоял на египетской службе писцом у царского наместника в Урушалиме – Иерусалиме, главном Ханаанском городе. Чин был маленький, но за ум и честность доверялись Аме и большие дела. В посольском приказе говорили, что он далеко пойдет.

Наружность имел благообразную: спокойную важность в лице, тихую уветливость в голове, тонкую улыбку на тонких губах; верхняя – выбрита, а под нижнею – борода отпущена и загнута острым клином вперед, по ханаанскому обычаю.

Взойдя на площадку, он пал ниц, подполз к Туте на коленях и, так же как давеча Юти, не поцеловал, а только понюхал руку сановника. Подал ему два круглых, узких, сикоморовых ящичка, запечатанных царскими печатями. На обоих имя посла было написано по-новому: не Тутанкамон, а Тутанкатон, потому что древнего бога Амона низверг новый бог Атон.

Тута распечатал один из ящичков, с письмами ханаанских наместников. Подлинники, писанные на глиняных дощечках вавилонскою клинописью, переведены были на египетский язык в посольском приказе царя и отправлены к послу для сведения, потому что свидание с критским царем предстояло ему и по делам ханаанским.

Тута прочел письмо Рибадди, египетского наместника в приморском городе Кебене-Библосе.

«Царю, владыке моему, солнцу моему, дыханию жизни моей, так говорит Рибадди: к стопам твоим седьмижды и седьмижды падаю на чрево и на спину. – Да будет ведомо царю моему: Азиру, муж Аморрейский, изменник, пес, псицын сын, предался царю Хетейскому. И собрали они колесницы и мужей, дабы покорить земли твои. Двадцать лет посылал я к тебе за помощью, но ты не помог. Если же и ныне не поможешь, покину я город, убегу и тем спасусь, ибо силен царь Хетейский; сначала нашу землю возьмет, а потом и твою. Да вспомянет же царь Египта раба своего и пошлет мужей своих, дабы устоять нам против Азиру изменника. Царь мой, бог мой, солнце мое, даруй землям твоим жизнь, сжалься, помилуй!»

– Ах, хорошо пишет, бедняга! Читать нельзя без слез, – умилился Тута. – Ну, и что же, пошлют ему войско?

Ама тяжело вздохнул:

– Нет, господин мой, увещание к Азиру вместо войска послано.

Тута усмехнулся:

– Что ему увещание, разбойнику! А жаль Рибадди: верный раб. Обгложет его, как лозу, лиса Аморрейская.

Ама стал на колени:

– Слезно молит он твое высочество написать царю, замолвить за него словечко!

– Напишу, напишу непременно. Да что толку? Сам знаешь, один ответ: «Воевать не будем ни с кем; мир лучше войны».

Тута прочел письмо Абдихиббы, наместника Иерусалимского.

«Занимают Хабири, хищники, все города царские, и грабят их, и сжигают огнем. Если не придет войско царя, все города будут потеряны. Сойдет в них с гор Ливана Иашуйя, разбойник, как лев – в стадо овец; Урушалим, град Божий, возьмет, и осквернят его хабири нечистые»

Хабири – евреи, маленькое племя ханаанских кочевников, пришло в Египет, молящее; сначала жило смирно, а потом расплодилось, как саранча, ограбило хозяев своих и ушло в пустыню Синая под предводительством пророка Мозу – Моисея; сорок лет блуждало в пустыне и вот вдруг где появились – под стенами Иерусалима. Мозу умер, и новый пророк, Иашуйя – Иисус Навин – ввел Хабири в Ханаан, Землю Обетованную.

– Какие это хабири? Уж не наши ли? – спросил Тута.

– Они самые, – ответил Ама.

– Ах, подлые! Вот как расхрабрились! Ну, да и мы хороши, чего глядели? Не истребили этой нечисти вовремя – теперь с нею наплачемся!

Тута заглянул в письма других наместников. Все города Ханаанские – Тир, Сидон, Гезер, Арвад, Аскалон, Тунипа, Берут, Кадеш – вопили к царю Египта: «Сжалься, помилуй! С юга Хабири идут, Хетеяне – с севера; если не поможешь нам, погиб Ханаан. Ханаан – стена Египта; подкопают воры стену и войдут в дом».

Тута распечатал второй ящичек с письмом друга своего и покровителя, старого сановника Айи: «Радуйся, сын мой, что живешь на острове Кефтиу, среди Очень-Зеленого, а не в Черной-Земле (Египте). Здесь все кипит, как вода в котле под крышкою; варится похлебка, для Хетеян и Хабири превкусная: воевать ни с кем не хотим, мир лучше войны; перекуем мечи на плуги и уже не мечами, а плугами разобьем друг другу головы, в войне братоубийственной из-за богов. Боги дерутся, а у людей кости трещат. Не возвращайся же, пока не напишу. Вот письмо друга. Ама – верный раб. Но все же, прочитав, сожги».