– Красота-то она красота… – Отец нахмурился. – Да только разобраться следует – чья. Не нравятся мне эти Чебренковы. Старик не всегда учителем был. До революции в чиновники из кожи лез, даже фамилию свою еще смолоду как-то умудрился изменить: был Чебренко, а стал Чебренков. А для чего, как думаешь? Его начальник страх как не любил все "малороссийское".

Вот я и думаю: дрянной тот человек, который так легки национальность свою меняет…

Сынок, говорят, тоже в папочку удался – тот от украинского открещивался, а этот русское поносит. Не верится мне, что его по болезни освободили из университета. Так что, девка, не на красоту смотри. Вот, видишь, – и кончиком топора качнул цветок, тоже вроде красивенький, желтый, фиолетовый. Ишь как раскрылся. Старается…

– А что это за растение?

Отец мимоходом, махнув топором, снес цветок да еще и сапогом наступил – так и хряснуло:

– Люлюх, белена.

В тот их приход показывал Андрон и книгу Кнышевского "Вечерние размышления о тщете людской суеты". С виньетками и заставками, декоративно-пышными бездумными пейзажами.

– Красота, красота-то какая! – повторяла Надийка.

– Дело не в иллюстрациях, – довольно улыбнулся Андрон. – Вы на дарственную надпись взгляните. Вон там, на титуле…

Надийка с любопытством рассматривала, начала читать:

– "Высокочтимому пану…" – И запнулась: слово "пан" для нее с детства звучало как оскорбительное ругательство. Чебренков поморщился.

– "Пану"? Ну, тогда так принято было обращаться друг к другу. Читайте, читайте.

– "Высокочтимому пану, – продолжала Надийка, – Пантелеймону Кулешу с искренней благодарностью за содействие в приобретении села Казачьи Таборы. Ваш покорный слуга я вечный должник Онисий Кнышевский".

"Вот тебе и тщета суеты!" – едва не хмыкнула Маринка, но Надийка толкнула ее локтем в бок:

– Что тут смешного, такая редкостная книга…

Андрон Андреевич с благодарностью взглянул на Гармаш:

– Да, это действительно раритет. Но не об этом речь. Я показал вам этот уникум для того лишь, чтобы подтвердить известный тезис: ничто, девчата, не вечно. Все исчезнет, все пропадет.

Жили некогда и Кулиш, и этот Кнышевский – друг и приятель Кулеша, – а кто сейчас о них знает? Как бы шумно человек ни жил, что бы он в жизни ни сотворил – все исчезнет, все пропадет бесследно.

И потому не следует нервничать, принимать близко к сердцу всяческие неудачи, поелику – все помрем, все станет прахом. Надо жить, есть, одеваться и – это должно быть главное! – растить вот таких пригожих разумниц, как мои дорогие Гостьи…

Маринка сидела как на иголках – уж очень не нравились ей ни сам Андрон, ни его трухлявые, сомнительной ценности сокровища. Но Чебренков будто не замечал этого, а все показывал и показывал. Вволю насмотрелась Маринка всяческих "уникумов".

Но одна книга Марине все же понравилась, даже очень. Была она тяжеленная, толстая, большого формата. Переплет оправлен-в простое серое полотно, и на материи настоящая вышивка заполочью [заполочь (укр.) – цветные нитки для вышивания] – пестрые полевые цветы. Это был сборник народных украинских песен.

Полистала-полистала Маринка, и так захотелось ей, чтобы Андрон взял да подарил это чудо… Подарит такой! Как же – держи карман шире!

– Нравится? – спросил Чебренков.

– Ага…

– Ну что ж, попробуем и для вас такую же достать. У меня в области знакомство в букинистическом.

Маринка только головой кивнула, так она и поверила, что Андрон будет искать для нее такую же книгу. С какой стати?

Убрав "Народные песни", Чебренков попросил Надийку почитать свои стихи. И Надийка читала. Марине особенно пришлось по сердцу про Павлика Морозова. Андрон тоже немного похвалил, какие-то "находки" отметил. Но потом принялся критиковать: "Тема стара, про Морозова столько уже написано…"

На прощанье напоил подруг чаем с каким-то особенным вареньем: "Букет – крыжовник и жердели". Маринка отказывалась, но Надийка ее чуть ли не кулаками принудила.

…Метет вьюга, швыряет снегом в лицо. Девушка совсем уже обессилела, села на пенек, полою прикрыла корзинку. Как там Михайло? Верно, волнуется за нее…

"Михайло…" – зажмурилась, радостно улыбается. Вот странно, обычное, казалось бы, самое обычное мужское имя, а для нее – вымолвишь, и будто солнышко греет. "Михайло… Михайло…" – нежность горячей истомой разлилась в груди.

А снег так и липнет, но кажется он теперь девушке теплым, ненастоящим. Постепенно, исподтишка, нежным пологом окутывает забытье. Михайло… Они вдвоем… Нет, не метель шумит – шумят, шелестят тополя… и они с Михаилом совсем рядом. Он смотрит ей прямо в зрачки. Маринке кажется, что паренек не просто читает – пьет, пьет ее всю, вбирает в себя ее, всю ее…

Лицо к лицу, глаза в глаза…

И верно, чего это он так?..

Понятно, ни в какую ворожбу она не верит, но…

Солнышко пригревает… Со… н… Солнышко…

Встрепенулась. Так и замерзнуть недолго. Нужно идти. Вот уже и дубняк кончается, еще совсем немножко, и будет видно хату.

Да, она счастливая – у нее есть Михайло! Впервые в жизни девушка поняла: тяжело, страшно прожить без любви. А еще страшно, страшнее смерти, полюбить такого, как Андрон. И до сих пор у Маринки возникает чувство гадливости, как только вспомнит то "рандеву". Бедная Надийка…

Как только начали наши отступать, едва не поссорились они из-за того же проклятого Андрона.

– Плохой он человек, – настаивала Маринка; – Сердцем чувствую – плохой.

– Как ты можешь?! – возмущалась Надийка. – Без всяких оснований, без доказательств порочить человека – ну, знаешь…

– Доказательства… Все в нем мне не нравится: и эта панская старина, и эти стишки. Как его? Кучеринка, что ли… Никакого содержания. И вправду "треньки-бреньки"!

– Во-первых, не Кучеринка, а Червинка, – сдерживая гнев, поправила Надия. – А во-вторых, должна тебе сказать: ты совсем не понимаешь, не чувствуешь красоты. Все у тебя по учебнику. Содержание… Какое содержание в розе? Красиво, и все! Кроме содержания, существует и форма, об этом даже в-школе учат.

– Роза? – теперь уже рассердилась Марина. – Белена твой Червинка и Андрон с ним! Роза… Знаешь, я где-то читала, что и красота умеет стрелять. Так вот, надо видеть, куда она нацелена. А форма – форма бывает разная: есть наша, а есть и чужая.

– Чужая? Ах ты!.. Ты!.. Схема ты ходячая!

– От схемы слышу!

– Я схема?!

– Ты! Ты!

Чуть не подрались, два дня не разговаривали. Только на третий помирились. Маринка узнала, что Андрон пошел добровольцем на фронт, и попросила прощения у Надийки.

– То-то и оно-то, – грустно улыбалась Надийка. – Ты его врагом, чуть ли не Гитлером размалевала, а он – на фронт…

"На фронт!" Немцы в село – Андрон за ними. Стал жить, как пан, в свое удовольствие. В полиции тогда еще не служил. Гулял, пьянствовал со старостой и на его подводе в область статейки свои отвозил: про "освободительную миссию Германии" и всяческие размышления о чистой красоте и украинской древности. Не раз видели подруги знакомую фамилию на страницах фашистской газеты.

Вот тебе и роза!

Надийка не верила, все думала, что он это по заданию партизан прикидывается другом оккупантов. Не верила…

Настал день, страшный, позорный день, и он, "усталый" и "печальный" Андрон, сам же и переубедил ее.

Первый набор в Германию начался в Опанасьевке как раз на октябрьские праздники. Полицаи разнесли повестки, приказали на другой день утром собираться у школы.

Наступило утро, а школа пуста. Кинулись полицаи по дворам – где кого в чем застали, так и повели. Потом уже матери поприносили теплую одежду и харчи на дорогу…

Надийка с рассветом решила бежать в соседнее село: там еще вроде бы не было набора. Пошла огородами, к речке. На кладках и встретилась с немцем.

Девушка знала: набором занималась исключительно полиция, "освободители" в эту "грязную работу" пока что не вмешивались. Нужно было спокойно идти – возможно, немец и не обратил бы внимания. Но Надийка не выдержала, перед носом у эсэсовца бросилась в воду.