По грязи, по ивняку – назад на берег. Немец видит: убегает. Выхватил пистолет. "Хальт! Хальт! – кричит. – Партизан!"

Надийка – чащами, садами, и эсэсовец отстал, стреляет на бегу, пули над головой свистят. Перескочила через забор, на улице – ни души. И вдруг открывается напротив калитка – Чебренков…

– Спасите! – кинулась к Андрону. – Немец за мною!..

– Ну и что?

– В Германию… – говорит, задыхаясь.

– Ну, не так страшен черт, как его малюют.

– Погибну я!..

– Все погибнем, все прахом будет…

А через забор уже и эсэсовец перелазит. Кричит что-то Андрону: держи, мол.

Надийка – бежать, а немец приложился и с руки… Одна пуля в икру, видно, в ноги целился, вторая в спину.

…Через окошечко школьного подвала, сама и рассказала обо всем матери. Умерла на рассвете.

А потом немецкое отступление, вот так же, как и сейчас гудело, приближалось. Андрон на подводе вдвоем со старостой отправился за фрицевским обозом.

Наши заняли Опанасьевку. Освободили, но ненадолго. Через месяц в село опять вступили оккупанты. Вернулся староста, а за ним и Андрон, но уже не в ватнике – в черной, полицайской шинели.

"Я выживу, выживу…"

– Выживешь… – печально улыбнулась Марина: всякую нечисть, андронов всяких и беда не берет, а человека…

Только всего и осталось – крест под яблоней в глубоких сугробах да в материнских сумеречных снах:

"Слышишь – гремит?! Прогреби хотя бы тропинку ко мне…"

Домой Маринка добралась как раз тогда, когда старенькие стенные часы пробили ровно двенадцать. Паренек лежал лицом к стене и на приветствие вовсе не ответил.

– Михайло… Ну, чего ты?..

– Больше с тобой не разговариваю.

Вот как! Сбросила кожух, присела на край лежанки:

– Ну я ж… Я ж только до тетки Ганны. Надо же тебя чем-то подкормить. Вон, целую баночку смальца принесла. Ну, прости, я больше никогда не буду…

– Можешь сама подкармливаться.

– Ну, хватит, хватит. Поворачивайся, вставай. Сказала ж – больше не буду…

Михайло натянул на голову одеяло:

– Отстань. – А немного погодя добавил спокойно, презрительно: – Пустомеля. Ни одному твоему слову не верю.

– Ну и не верь. – Маринка встала. – Подумаешь! Для него ж старалась, ходила, а он еще и выговаривает!

Михайло молчал.

Притащила хворосту, растопила печь. И, уже наливая в миски горячий ароматный кулеш, обратилась подчеркнуто независимо:

– Вставай. Гонор гонором, а есть нужно.

Похлебали молча.

Вымыла посуду, поставила на печку – пусть сохнет. Налила кипятку в тазик:

– Снимай рубашку.

– Спасибо, не нужно. Рубаха у меня чистая.

– Снимай, снимай!

Михайло что-то пробурчал недовольно, однако стянул нижнюю рубаху:

– Куда ее?

– Давай сюда. О, скоро уже как у того неряхи – читал сказку? – прислонишь к стенке, будет стоять как лубяная. Что? И самому смешно?

Но Михайло смеяться не собирался, отвернулся снова к стене. То ли спит, то ли притворяется.

Выстирала. Посмотрела в окно: за хатой – от яблони к сараю – алюминиевый провод натянут. Повесить бы там рубашку, чтобы морозом и ветром пахла… Нельзя. Андрон сразу заметит. Развесила над плитой. Оделась, вышла во двор.

А зима уже и не настоящая вовсе. Снег липкий, сейчас бы в снежки… Метелица улеглась. Над мелочно-белыми сугробами в сером небе тонко-топко чернеют влажные вишневые веточки. Весною пахнет…

Маринка приникла распаленной щекой к мокрому стволу, задумалась… Вот и прогневала своего ненаглядного. И все равно она счастлива… Как бы он ни сердился, а она может, имеет право, если захочет, увидеть его, услышать голос. Может помогать ему, а если, не дай бог, что случится, может, имеет право своей жизнью спасти его… И даже – чего не бывает – даже может понравиться ему когда-нибудь…

"Понравиться? – подумала и усмехнулась: – Чудачка…"

Михайло – он вон какой: смелый, умный, хороший. Красивый – глаз не отвести! А она трусиха и недотепа. Да и внешне как вон то огородное пугало – худющая, хромая…

Понравиться… Достала из кармана осколок зеркальца, держа его в вытянутой руке, внимательно осмотрела себя. Коса… Всего-то и добра! Только и славы, что толстая и длинная. Волосы черные, брови чернющие, щеки румяные…

Как знать… А может, не так уж и плоха она?..

Спрятала зеркальце, понурившись, поплелась в хату.

Михайло читал. Читал ли действительно или только делал вид?

Прибрала в комнате, подмела, выгребла из печки, и смеркаться начало.

Проверила засов, взялась за коптилку и опять не стерпела:

– Ну что ж? Так и будем молчать?

Михайло ничего не ответил, отложил книжку, лежал и смотрел в потолок, будто читал на нем что-то важное и необычайно интересное.

И Маринке стало грустно, совсем тоскливо. Ей вдруг показалось, что никто к ней и не приходил, не стучал ночью, – как была она одинокой, так и осталась одна-одинешенька, как вот этот трепещущий огонек каганца в черной беспредельности ночи…

С этой мыслью и начала стелить постель. Каганец решила пока не гасить – все равно не заснет. Какой там сон!

Отодвинула занавеску – черным-черно, ни огонька, ни лучика. Вот так же и на сердце у Маринки. Легла, и вдруг мысль, ни с того ни с сего: "А может, и прав Андрон? Как ни живи, как ни старайся – придет смерть и все исчезнет: и ты сам, и память о тебе". Подумала, и мороз по коже от этой мысли: нет, тут что-то не так… Не может, никак не может все это, что я думаю, желаю, к чему стремлюсь, не может вот так вот просто оборваться, исчезнуть бесследно. Все это есть же, существует. Не иллюзия же это, все существует действительно! Так куда оно может деться после смерти?

А может, есть все-таки какой-то иной свет, где все это – мысли, желания, все мое – будет существовать вечно? Может, и вправду все мертвые – мертвые только для нас, живых, и, вероятно, когда-нибудь потом они и для живых воскреснут?

Нет… В это она тоже никогда не поверит. Не будет никакого воскресения. Мертвые не проснутся, Надийка не встанет, никогда не придет папка. Никогда-никогда…

Да что это она все о смерти да о смерти?.. Даже тошно от этих мыслей. Встала, достала из кошелки яблоко, разрезала на две равные половинки.

– На, – тронула Михаила: за плечо. Паренек повернул голову:

– Что такое?

– Да вот, говорят, у древних греков, у богов их, было яблоко раздора. А у меня вот, значит, яблоко примирения…

Михайло внимательно, как-то особенно внимательно – необычно – посмотрел на Маринку.

– Ну, мир? – спросила умоляюще, держа перед ним половинку.

– Мир, говоришь… – и вновь взглянул на Маринку странными, словно затуманенными глазами. – Ох ты и хитрая у меня… Ох и хитрая… Сумела-таки подъехать!

Замолчал. Медленно и вроде несмело взял.

– Ты у меня… – улыбнулся задумчиво – нет, не Марине, своему чему-то, глубоко затаенному. И совсем уже без улыбки, даже грустно закончил: – Ты у меня… хорошая…

Маринка даже дыхание затаила. Опустила глаза, положила на стол свою, так и не тронутую половинку.

"Ты у меня…" А почему это он так сказал? Что он хотел этим сказать?

"Ты у меня…"

Ой, как хорошо! Как здорово! Никогда еще не было так хорошо! "У меня…" У него…"

И, уже не сознавая, что говорит, что делает, замирая, запинаясь, прошептала:

– Милый!.. Люблю тебя!..