Когда пришла революция, несчастного отца разорвали на площади. Настя над этим только засмеялась. Отца она ненавидела. Затем пришла гражданская война. Настя оживилась. Вместе с мужем села в седло и встала в партизанский отряд есаула Бокова.

Настя скакала по донским степям, влюбляясь в сухопарых донцов, в их рыже-золотую масть, редкую гриву и шею, стоящую острым углом.

В отряде Бокова Настя забеременела от мужа. Хотела сделать аборт. Да где там в степях аборт делать. И родила мальчика перед самой эвакуацией.

После Настиных родов красные опрокинули белых в Черное море. Паршивый пароходик торгового флота, идя за ледоколом, повез Настю с мужем мимо английских дредноутов. Всю дорогу в Константинополь муж держал детей на руках. А Настя пила с есаулом водку.

В Константинополе Насте понравилось. Говорила она на добровольческом жаргоне. Кардашничала с турками. Смеялась с пиндосами, помогала галантникам-пончкистам продавать пончики на Галатском мосту. Пила и пела песенку о Жоржиках:

Остров Лемнос,

Город Мудрос,

Я, бывший Жоржик,

Теперь - пиндос!

Но голод разгонял белых, как ветер щепки. И Настю с детьми и мужем унес в Берлин. Берлинский голод одинаков с константинопольским. Плохо живет Настя. Зарабатывает Боткин грош, хоть и говорит на четырех языках с славянской мягкостью, а служит там, где продают "польские укрепления", "французскую химическую промышленность", "румынские крепости" и "коммунистические восстания". Но Боткину не везет. Приходит домой злобный, с бешенством рассказывает, как бежал за границу полковник Эн с секретной бумажкой, и теперь у полковника вилла в Швейцарии.

Настя хохочет. Настя говорит, что у него желтый рот, что никакой виллы не будет и они сдохнут на берлинской панели. Настя смотрит на него с ненавистью самки.

Нет у Насти профессии. Настя умеет скакать. Но какой же тут конь? Дамы говорят, что с ней неприлично идти по улице. Настю видели в дымной пивной последнего разбора. Там она пила с грузчиками угля, как с уланами. И проститутка-немка бросалась на нее с ножом.

У всякого своя "вспомогательная конструкция". И всякий умирает, как может. Бердяев читает о соединении церквей. Ну, а Насте нужно забыться по-другому.

Но пьянеет теперь Настя быстро. В трезвом - ни о чем не вспоминает. Когда пьянеет - говорит о прошлом. Ей рисуется Россия - зимними лесами, тройками, морозами, песнями.

- Ну, какой же тут черт в Берлине! Тут все ненастоящее! Ведь у нас все милое! А тут, как в казарме. Тут стоит перед тобой - графин. Ну, графин, он и есть графин. Никакой души в нем нет. А у нас на вокзале - графин, а посредине в нем какой-то желтоватый шар - от старости, милый графин! словно дышит! драгоценный! выпьем за русский графин на вокзале!

Настя пьет и не ест. Запивает пивом коньяк. Когда хмелеет - цыганит "Распашол". Но Настя все еще хороша и смеется голосом, за которым будто что-то есть.

А потом Настя идет улицей одна. Гоняющиеся мужчины принимают ее за уличную. И, приподнимая котелок, нагоняют и говорят:

- Darf ich Sie begleiten, Fraulein? * [* Могу я вас проводить, сударыня?]

Нет ни графина, ни коней, ни уланов - так не все ли равно? Ведь не соединенье же церквей. Насте забыться хочется. И - Настя идет с котелком.

Художник Н. В. Зарецкий

У Насти есть друг - художник Н. В. Зарецкий. Когда Насте некуда идти, она идет к нему. Н. В. Зарецкому за пятьдесят. Он любит только фарфор, хрусталь и флигель-адъютанта Николая I.

Руки у Зарецкого с ногтями Наполеона после смерти. Каждый ноготь тщательно отчищен и длиной в несколько сантиметров. Зарецкий голодает так же, как Настя. У Зарецкого в комнате холодно. Но она - как у антиквара. Стоит продавленный пружинный диван. А по стенам, окнам, на столе, на полу расставлены козловские, тереховские, гулинские, гарднеровские, софроновские, кудиновские, поповские, сипягинские, корниловские, кузнецовские чашки, вазы, блюдца, тарелки, граненый хрусталь, ендовы, графины с сидящими мужичками на пробке.

Н. В. Зарецкий сидит на диване в перстнях. Против него, опершись на шашку, улыбается флигель-адъютант Ростовцев. Зарецкий смотрит на Ростовцева. И видит, что Ростовцев смотрит на Зарецкого. Они друг другу улыбаются, а за окном сгущаются берлинские сумерки и барахтаются трамваи.

На столе Зарецкого, в граненом хрустале с золотом, желтеет капуста. В графине с мужичком, которому 200 лет, разведен спирт с лимонной цедрой. А на поповских тарелках с синими цветами, деревьями и виноградом лежит узкая селедка.

Когда Зарецкий встает с дивана, он ходит по комнате скупым рыцарем, чуть сгибаясь. Подходит близко к Ростовцеву, тихо улыбается бравому адъютанту с бакенами - птицами, летящими в стороны.

Всякому вошедшему Зарецкий рад. Расскажет, что в комнате - ни одной иностранной чашечки иль тарелочки. Все - русские. 71 предмет. А если вы спросите: "ну, как поживаете, Николай Васильевич?"

- Да как, батюшка,- вот моя жизнь,- и обведет комнату руками с ногтями Наполеона после смерти.

- Этот портрет-то мой, представьте себе, нашел в гражданскую войну в Екатеринодаре на толкучке. Торговал три дня. На последние колокольчики купил87. Домой бежал как помешанный. Вы взгляните только, что за лицо? а улыбка? какова улыбка? а рука? рука? И кисть! Академика портретной живописи Будкина! 88 Знаменитая кисть! Только вот голод - работы нет. Смотреть жалко в двухсотлетнем хрустале полфунта немецкой капусты, а в графинчике - спирт разведен.

И нельзя предложить художнику из любви к современности и из желания насытить его - продать хоть одно поповское блюдце. От этого художник Зарецкий заплачет.

- Ведь я же не умер до сего дня? А как же я буду без этого - в пустой комнате? Ведь - это же жизнь тут. Только вы этого не поймете.

Н. В. Зарецкий и Настя сидели в полутемноте. Опрокидывали поповского мужичка. На стене в золотой раме по-прежнему улыбался флигель-адъютант. Но улыбки этой никто из них не видал. Разглядеть уж не мог.

Пьяный художник говорил Насте о том, что "никогда, поймите мое слово, Настя, ни-ко-гда, это страшное слово,- не увидим Россию. И не смерть страшна, а на чужбине страшно. Под забором. А фарфор? А портрет?

Настя молчала в темноте. Она смотрела, как от огней из окна играли огоньки в старинных гранях стаканчиков и графинов. И художника не слушала. Он плакал пьяной слезой.

Настя встала в темноте. Качнулась и сказала громко:

- Бросьте, Николай Васильевич! Сдохнем так сдохнем! Все когда-нибудь сдохнут!

Настя странно засмеялась.

- Меня вот муж сегодня из комнаты выгнал! Он думает, я вернусь к нему - к шпику. Ошибаетесь, ротмистр!.. У вас лечь-то можно?... Флигель-адъютант из рамы не вылезет?

И Настя легла на диван.

Художник нашел свечку. Комната осветилась острым углом. Настя дремала на диване. Ей снилось, что она тихо летит над городом в аэроплане, кругом - ночь, а аэроплан горит огнями, и пропеллер гудит ей в самое ухо.

А это, наверное, рассказывал ей Зарецкий о том, как в эвакуацию все спасали жен, детей, бриллианты, деньги, а он вез по морю портрет флигель-адъютанта, фарфоровые чашки, блюдца, тарелки. Довез. А теперь вот умрет - и некому передать. Не-ко-му.

Но Настя не слышит. Она спит.

Свеча обгорает. И скоро Николай Васильевич, шлепая туфлями, будет умащиваться на полу меж сервизами и графинчиками, вместо молитвы бормоча вполголоса стихотворенье Баратынского:

Мне снишься ты, мне снится наслажденье,

Обман исчез, нет счастья, и со мной

Одна любовь, одно изнеможенье...

Колония "Александердорф"

Сколько времени человек может быть эмигрантом? Недолго. Либо он умирает. Либо становится немцем, французом, итальянцем, арабом. И происходит это быстрее, чем человек думает.

Император Александр I подарил Фридриху которому-то 89 25 русских песенников, потому что этот Фридрих любил поэзию и был сентиментален. Песенников звали: Петров, Сидоров, Гаврилов, Кудинов - они были великороссами. Пели прекрасно. И Фридрих страшно наслаждался их пением. Известно, что немцы от русского пения с давних пор без ума.