Жизнь далеко немногих из нас достойна описания. Ещё меньше тех, чья смерть оставила след в наших сердцах. Между появлением живого существа на свет и его уходом существует разрыв. Он заполняется мягкой прозрачной субстанцией, которая называется судьбой. Она легко ранится осколком чужого разбитого зеркала. И, если принимать слишком близко к сердцу чью-то судьбу, то достаётся и тебе — царапина или глубокий укол. После таких случаев на сердце остаются шрамы. На всю жизнь. Они-то и не позволяют нам забыть о боли. Не о своей, а о чьей-то.

Его жизнь была такой же короткой, как и этот рассказ о ней, а его боль тянулась бесконечно, потому что складывалась из сотен тысяч секунд. Но при этом я ни разу не видел, чтобы он плакал — значит он был настоящим мужчиной. Да-да, мужчиной, хоть Господь и поместил его до появления на свет в чрево обыкновенной собаки.

Сначала о том, кто его спас. В юности его называли Железо — это потому, что он ещё в том возрасте был необычайно силён и ловок, и на вопрос: обещаешь? — всегда отвечал — железно! — и ничего не исполнял. И потом, после армии, когда он, накручивая «солнце» на турнике, сорвался и сломал позвоночник его продолжали называть Железом, потому, что он выжил, хотя врачи, осмотрев травму, сказали, что он не протянет и недели. Пролежав полгода, жадный до жизни больной сожрал весь запас обезболивающих средств палаты на год вперёд, и тогда администрация выставила его из больницы. Первое, что он сделал, когда вышел — купил бутылку вина. С тех пор он пил очень долго и каждый день, пытаясь унять постоянную боль в спине. Двадцать пять лет река из дешёвого вина вливалась в грубую глотку, ежесуточно убивая способность выговаривать слова. Скоро в его лексиконе остались только междометья и мат, не считая долгих пауз с выпученными глазами.

В гараже, где он работал крановщиком, его стали называть Сараем. Он с виду и походил на сарай, с кучей хлама в голове, в которой никогда не сыщешь нужной вещи. Но в пятьдесят лет, встречая юбилей в кресле деревянного покосившегося нужника, он решил круто изменить личную жизнь. Собрав немногочисленных друзей возле туалета, которые тут же, в бурьяне, жарили шашлык, он торжественно объявил, что с завтрашнего дня бросает пить. В доказательство юбиляр допил портвейн и разбил стакан о фундамент соседского дома. Над ним, конечно, посмеялись и не поверили. А зря! На этот раз он выполнил своё обещание. С тех пор я десять лет вижу его трезвым. С тех пор я называю его Дядей, а соседи уважительно — Юрий Васильевич.

Юрий Васильевич Носов в рябом пиджаке, старой колхозной фуражке и в очках без одной дужки пошёл прогуляться в весну. Заодно и решил прикупить чего-нибудь в хлебном магазине. У него было прекрасное весеннее настроение. Он как раз прикрывал за собой калитку, насвистывал и изредка выпускал газы в такт незатейливой мелодии, когда я, выйдя на улицу, окликнул его:

— Эй, Дядя! Куда собрался?

Дядя сначала громкой кодой из штанов завершил исполнение, а потом, не торопясь, обернулся и выкрикнул:

— Не закудыкивай мне дорогу, Дядя!

Меня он тоже называл Дядей. Это слово было коротким и оно ему нравилось.

— Но мы же договаривались на сеанс!

Сеансами у нас называлась игра в шахматы и в нарды.

— Ты, это… не уходи никуда. Я, это, скоро вернусь. Ага. Хлеба куплю. А ты, это, подожди.

Я привожу в тексте только цензурные слова, так что половину его обращения ко мне пришлось выкинуть, хотя он и сам старается — иногда заменяет мат универсальным словом «это».

— А ты подожди, — и он, не спеша, побрёл по тротуару.

Я подошёл к калитке, уселся на согретый солнцем овальный серый камень, пристроенный к забору, и скоро приятно отяжелел от тепла и света. Куст сирени надо мной вот-вот собирался распустить пахучие цветы и только ждал вечера. Какая-то букашка возилась под ногами, накручивая круги, я тупо наблюдал за ней, пока справа, из-за угла не показалась знакомая, слегка скривленная на один бок фигура. Он шел быстро, косолапя старыми рыжими сандалиями сорок пятого размера. Хлеба не купил, зато принёс с собой кое-что другое. Подойдя, протянул мне сдвинутые руки, а потом осторожно раздвинул ладони. И тогда я увидел его — маленький мордатый бегемотик с мягким мышиным телом. Он лежал на боку, подобрав слабенькие короткие лапки, часто дышал и попискивал. Его тёмно-коричневые маленькие глазки только-только открылись и, скорее всего, ничего ещё не различали из того чёрно-белого кино, которое предстоит увидеть каждой собаке.

— Вот, это. Ты видишь, что у меня есть?

Кувалда сверкнула железной улыбкой.

— Где взял? — любопытствовал я.

При этих словах широкая нижняя челюсть угрожающе сомкнулась с верхними зубами и он, сузив губы прошипел:

— У, сссука!

Оглянувшись назад, он послал кому-то матерное проклятие. Потом, подойдя к калитке, толкнул её плечом и боком протиснулся вперед. На него тут же упал ржавый уголок, шестьдесят третьего размера, прислонённый к забору с обратной стороны. Дядя отбил его плечом, уберегая драгоценную ношу, а я, подхватив уголок, поставил его на место, то есть, в вертикальное положение.

Через захламлённую всяким мусором короткую асфальтированную дорожку подошли к порогу. Дядя потянул на себя ржавую ручку легкой дощатой двери и шагнул в полумрак небольшого саманного дома. Внутреннее его состояние и содержание мало чем отличалось от полуразвалившегося сарая, стоящего неподалёку. Вслед за хозяином я вошел в коридор и остановился на давно уже некрашеном полу, по которому расплелась целая сеть из разных проводов: от трех полуразобранных телевизоров, стоящих один на другом, старого радиоприёмника, двух самодельных колонок, валяющихся под ногами и просто коротких кусков истоптанных шнуров. Стол вперемежку с грязной посудой был завален ржавым инструментом шестидесятых годов. Дядя любил всякую технику. Но по большой части он разбирал. Посреди всего этого барахла стоял ещё один небольшой низкий столик, на котором мы играли в шахматы. Дядя перегнулся через него и достал единственный в доме стул (остальное — были табуретки). Он придвинул стул к закопченной газовой плите и осторожно положил на потертое сидение маленький подарок весны.