После ванны он опрыскивался духами и ужинал в лучших французских ресторанах. Больше всего ему нравилось у Брассара. Он выпивал бутылку красного вина, всегда охлажденного, вытирал тонкие губы матерчатой салфеткой — во всех прочих жизненных ситуациях он обходился рукавом — и отправлялся в город. Он обнаружил заведение миссис Сэдлер и именно здесь проводил вечера.

Затерявшийся в старом квартале Нового Орлеана дом миссис Сэдлер был старинным, с черными узорчатыми чугунными решетками, глубокими оконными нишами и двумя каменными львами на парадном входе. Высокое четырехэтажное здание когда-то принадлежало французскому генералу, потом богатому владельцу хлопковых плантаций и наконец достигло зенита своей славы, когда из Балтиморы прибыла миссис Сэдлер и купила его, выложив деньги на бочку.

Спальни были застланы толстыми коврами винного цвета и обставлены на французский манер: зеркала в позолоченных рамах на трех стенах, горящие керосиновые лампы на прикроватных тумбочках, широкие мягкие кровати с четырьмя столбиками по углам и кружевными балдахинами. В небольших серебряных курильницах дымились благовония, и мальчик-негритенок в белой ливрее приносил в комнаты шотландское виски, бурбон и коньяк, а затем удалялся — все с тем же ничего не выражающим, ничего не замечающим видом. Девицы были молодые, всех оттенков кожи — от молочно-белого до эбеново-черного. Заведение миссис Сэдлер имело репутацию дома, где за деньги человек может получить все, что его душе угодно, и если он был не удовлетворен, то мог получить свои деньги обратно.

Гэвин никогда не пользовался этим правом.

Скинув свой джентльменский наряд, он вновь ощущал себя человеком. Он был ненасытен, и вкусы его быстро стали причудливыми. Среди девиц его любимицей была высокая, гибкая, дымчато-черная негритянка, которую звали Жиннет. Миссис Сэдлер сообщала, что она была дочерью раба, сбежавшего с плантации где-то на Миссисипи, и оставалась невинной до тех пор, пока нога ее не ступила на порог дома на Легран-стрит. Даже если все так и было, она научилась своему ремеслу быстро.

Это Жиннет научила Гэвина, как пользоваться бичом. Через некоторое время он уже не мог без этого обходиться. То, чему он научился от негритянки, он с равной энергией передавал белым девушкам, Мари и Доминике. Но для завершения торжества он всегда возвращался к Жиннет. Потом он покачивал головой и усмехался, как мальчик, который вел себя плохо. Он хотел, чтобы его простили.

— Как я дошел до жизни такой? — спрашивал он ее почти нежно. И она отвечала:

— Да просто потому что ты животное, миленький, как любой мужчина, который может делать все, что ему хочется. У тебя душа, как у жеребца в период случки…

— И тебе это нравится, а, шлюха ты черная? — говорил он заплетающимся языком.

Тут у, нее глаза вспыхивали.

— Да все, что ты удумать сможешь, я приму и отвечу тебе вдвойне.

Он улыбался.

— Эх, была бы ты белая, забрал бы я тебя с собой в Нью-Мексико!

— Ну, уж нет, придется тебе ездить в Новый Орлеан за такой любовью, как тебе нравится, — пренебрежительно смеялась она. — Да ни одна порядочная женщина, белая или черная, не захочет поехать с тобой в эту твою пустыню.

— Моя долина — это рай. Когда придет время, — заявлял он с чувством, — я уж найду такую, что поедет. Вот увидишь…

На следующий день он отправился вверх по реке в Шривпорт. Он стоял, опираясь на деревянные поручни «Дикси Куин», сонный, довольный, вымотанный, а длинная бурая река медленно выгибалась и распрямлялась у него перед глазами. В Шривпорте его встретил Риттенхауз с коляской, запряженной свежими лошадьми. Он похлопал Риттенхауза по костлявому плечу и ухмыльнулся.

— Хорошо провел время, Гэвин? — спросил шериф.

— Отлично, отлично, Эд. Как там дела в долине?

— Все мирно и спокойно, как всегда. Мне не особенно нравятся всякие там буйства…

— Так тебе не нравятся буйства, а? — Он подтолкнул Риттенхауза локтем. — Слушай, Эд, ну ты же и тип! — Он повернулся к лошадям. — Слышите, ему не нравятся всякие буйства! — И взглянул на шерифа. — Да ты просто стареешь, вот в чем дело. Я тоже старею, но это не мешает мне радоваться всему, что я могу выжать из этой жизни. Уж не собираешься ли ты в скором времени уйти на покой, а, Эд?

Риттенхауз улыбнулся. Они забрались в коляску, и он послал лошадей вперед, мягко щелкнув языком.

— Я не уйду на покой, Гэвин, раньше тебя.

— Это ты мне твердо обещаешь?

— А мне деваться некуда будет. Мне ведь сорок четыре. Кто еще согласится держать человека в сорок четыре года на такой работе, какую я могу делать?

Гэвин стал серьезен.

— Эд, ты будешь шерифом Дьябло с жалованьем не меньше, чем сегодня, до самой своей смерти. Я тебе в этом клянусь. И более того, могу тебе сказать, это написано на бумаге, которая лежит в банке, в моем сейфе. Но мне не хочется, чтобы ты по-прежнему ходил в сапогах. Мне хочется, чтобы мы, два старика, сидели в уюте возле огня у меня в доме, толковали про старые времена, может, в один прекрасный день заснули вот так у огня, не взяв на себя труд проснуться — вот как мне хотелось, чтобы мы с тобой ушли из этой жизни… — Он протянул руку, забрал у Риттенхауза кнут и стегнул лошадей. Они пошли легким галопом.

— И еще я хочу, чтоб ты подумал, кто займет твое место в Дьябло. Пора уже, чтобы какой-нибудь человек помоложе взял на себя ответственность и заботы. Вся честь и слава будет твоя, ты ее заслужил потом, как я — свою, но неприятности могут лечь на плечи кому-нибудь другому. Я бы отдал тебе моего сына Клейтона, но он еще слишком мал. Так что назови такого человека сам, Эд.

Риттенхауз серьезно кивнул.

— Думал я уже об этом, — признался он. — Нет нужды привозить человека со стороны. Один из моих ребят вполне справится…

— Один из моих ребят? — переспросил Гэвин, поправив его. — И ты знаешь, кто?

— Молодой Кайли.

— Кайли?.. — Гэвин задумался, вспоминая помощника шерифа, который устроил побег конокрадов, пойманных таосским шерифом Брейди. — Да, верно. Пусть будет Кайли. Он ведь достаточно толковый?

— Достаточно толковый и достаточно шустрый с оружием.

— А может, он слишком толковый?.. Он не слишком толковый, а, Эд?

Риттенхауз усмехнулся.

— Он не хитрее тебя, Гэвин. А это все, что требуется.

Гэвин улыбнулся ему в ответ. Мелькая спицами, вертелись колеса, огромная, просторная земля летела по сторонам, головы лошадей ритмично поднимались и опускались перед ним. Это была красивая земля — его Запад. Как ни приятно было время, проведенное в Новом Орлеане, но он был рад вернуться домой. Долина была его кровью и его жизнью. Этой весной ему исполнилось сорок пять лет, а Клейтону, его наследнику, было только одиннадцать. Гэвин вез ему в качестве подарка из Нового Орлеана, мексиканское серебряное седло… Они ехали в приятном молчании, и Гэвин с удовольствием представлял, как будет радоваться мальчик, когда он вытащит седло из коляски и отдаст ему. Такие минуты надолго остаются в памяти, и мысли об этом согревали его. Для Лестера он не вез ничего — кроме своего безразличия.

Больше одиннадцати лет назад он женился на Дороти Инглиш и взял ее сына в свой дом. Лестер… все его мужество исчерпалось, думал Гэвин, в тот давний день, на пыльной улице, когда мальчик бросил в него камнем. С тех самых пор между ними установились холодные отношения, главный смысл которых был — избегать друг друга. Гэвин презирал пасынка, Лестер боялся отчима. Это не был физический страх, потому что Гэвин никогда не бил мальчика, даже не пригрозил ни разу в жизни. Это был страх, которому Лестер не мог противостоять, страх, что, если что-то толкнет его, какой-то дьявол заставит потребовать ответа от этого человека, его снова охватит ужас и он отступит, как случилось тогда, в тот день, перед маминой хижиной. Он избегал смотреть Гэвину в глаза из-за страха, что в мыслях снова всплывет жестокая правда: «Ты тот, кто убил моего отца…» И, как это было с придворным художником из сказки, которому сказали «Нарисуй что угодно, только не слона», запретная и непереносимая мысль выглядывала из-за краешка любого его поступка, и временами доходило до того, что нормальное восприятие мира искажалось, и он видел только угрозу, черное облако, которое когда-нибудь, в любой день, в любое время года, расколется на каком-то остром пике и извергнет расплату.