Как бы вы предполагали терраформировать планету без бульдозера?

– А больше всего изумляет меня, братцы, что и вот эта штуковина – летает, – бормочет Брюс. – Казалось бы – зачем? Борты в воздухе разгребать?

– Ну, – хмыкает комод, – летает-то он невысоко, и исключительно по нужде. На Сизифе иначе не получится. У нас ведь камни прет из земли, каждый сезон участки расчищаем заново. Участков много, и далеко они друг от дружки. Дорог нету. Какие у нас дороги, с такими-то обвалами? А сезон один. Техники, которая не летает, считан как вовсе нет. Отрежет – мы его потеряли. Орбитальные грузовые перевозки дороги, а держать на каждом участке свой… ха, мы за этот еще кредит не отдали. На нем танцевать можно. Покажу как-нибудь.

Покажет, можно не сомневаться. С притопами и прихлопами.

– Сейчас бы спали, – вздыхает Товия невпопад.

Желтый свет, смазка, отблескивающая на металле, утомленная чумазая рожица. Брюс подозревает, что дома минотаврец служил своим любимой мишенью для шуток. Предыдущей ночью он уже отработал свое при корабельном гальюне. И ведь влетел по ерунде, и не по злому умыслу, как некоторые. В первые дни было лихо нахватать нарядов – Морган швыряется ими легко – и кичиться ими как мерой крутизны, однако быстро надоело. Команда «Пеллеса» относилась к подобным умникам-диссидентам иронично: дисциплина – залог жизни на космическом корабле, а туалетов много. На Новой Надежде противостояние власти не есть достоинство и доблесть. Товия просто лоханулся и оправдаться не сумел. И естественно, что сейчас он более всего хотел упасть куда-нибудь и – спать! На лекциях ему удалось перехватить пару часов некрепкой прерывистой дремы, Андерс с Брюсом подпирали его с боков, чтобы сохранить видимость, и видимо, это чувство локтя навело Андерса на мысль.

Дежурный сперва не хотел их пускать: мало ли, напортят, и вообще существуют порядки допуска, а груз на марше под личной ответственностью капитана. Никакие резоны Андерса, что им же на этой технике и работать там, внизу, и что негоже технике стоять из-за забитого фильтра только оттого, что боец не знал, где у нее этот фильтр, должностное лицо поколебать не смогли. Выручил Брюс. Сбегали за Нормом, подняв того с постели: комод при этом глядел испуганно, а потом уважительно, и даже – что редкость – молчал. Дежурный в свою очередь кликнул завскладом, а тот – завгара, и уже между собой олимпийцы договорились, дежурного приставили следить, чтобы «мальцы» навели после себя порядок и разошлись дальше спать. Обиженный дежурный удалился в каюту, наказав звать его, ежели что. Без него стало лучше. Все над душой не стоит.

Надрывая животы, втроем снимали аккумулятор.

– Ну почему… почему я?

– Ты длинный, – пояснил комод. – Иногда это удобно. Я вот никогда не дотягивался эти проклятые решетки прочистить.

Ставим. Так… так… Пальцы!!! Разумеется, Товия. Фу.

– А какой резон фермерствовать на такой неудобной планете, как твой Сизиф? Это ж труд, труд и труд. О душе подумать некогда.

Андерс выдерживает паузу, потом отвечает. В гулком помещении корабельного склада, под единственной лампочкой, которая объединяет их троих, как племя у костра, словно они все еще, как минуту назад, держат один тяжеленный аккумулятор или соединяют руки поверх живого огня, его слова… что-то значат.

– Какая бы ни была, – говорит комод, – она наша собственная. Там считай и нет никого, кроме нашей семьи… мы купили ее… на распродаже, – он говорит об этом небрежно, но не выдерживает и краснеет, – зато уж она целиком наша! Всякий, однако, вправе искать себе лучшей земли. Если тут можно будет земледельничать, я тут останусь. Прикину, как выгоднее. Что ты все про смысл спрашиваешь? Какой у жизни смысл, кроме самой жизни?

– Я сын старосты, – просто отвечает Товия. – К моему отцу приходят люди, и каждый спрашивает: ребе, в чем смысл этого и того тоже?

– Почему твою планету так странно назвали?

– А? Ну, это просто. Минотавр – это лабиринт, а лабиринт – это поиск пути. К выходу, к истине, к свету. Всякая дорога – к храму.

– Я слышал еще про дорогу никуда.

– Брось, мы для этого недостаточно старые.

– У меня в семье все военные, – говорит Брюс, понимая, что теперь откровенности ждут от него и на него смотрят с уважением. – Дед и прадед, и отец с матерью. И отчим.

– А ты чего ж?

– Не решил еще. Странная такая штука, братцы: тем, у кого воевать получается лучше всего, воевать-то вовсе и не нравится. Вот я над этим и думаю.

– А ты предусмотрительный. Не понял.

– В армию хорошо собрался. Со своей женой. Другие вон не догадались.

Ржут. Привыкай, брат Брюс. Сперва остряки только целились, а нынче они стреляют.

– Бред какой-то, – сердится минотаврец. – Отвал у него на шаровой опоре, вверх-вниз – гидравлика его тягает. Автоматика у этой штуки такая, что непонятно, зачем ей вообще пилот нужен. Кнопки мы выучили. Оно даже, представьте себе, летает! Дома спросят: каково там было, на дикой планете, какие там были страшные опасности и ужасные приключения? Что я отвечу? Кронштейны вручную переставлял?

– Скажи, что соблазнил Морган, это прокатит.

Хохот. Гулкое эхо в пласталевых небесах. На звук выглядывает из своей каморки дежурный, морщится на разбросанные по полу узлы УССМ и неожиданно зовет пить чай. А что, почему бы и нет? Разговор крутится вокруг Морган: высказано предположение, будто слова «дать» для нее не существует. Только «взять», и поглядеть бы на того, кто ее объездит, и это еще большой вопрос – кто кого, и жалко парня, ага, кто бы он ни был. Мол, знаем таких: упал-отжался, и мужик у них либо занят, либо виноват.

Брюсу хорошо. Ему совсем не хочется возвращаться в каюту. С тех пор, как воля Норма развела его с Мари, он испытывает стеснение, оставаясь с ней наедине, и, кажется, добился того, что оно стало взаимным. Всю неделю с тех пор, как ее приписали к миз Монти, Мари возвращалась в отсек намного позже, чем давали отбой бойцам. Брюс уже спал, а если просыпался, ощущал ее лишь мельком. Легкая тень, шорох шагов, совершенная бесплотность. Словно делил каюту с призраком. Право, сидеть на койке дежурного, теснясь плечами, раскрасневшись от чая, говорить самому и не слушать других, размахивать руками в сантиметрах от чужого носа – в этом было куда больше жизни.

В конце концов, разве он не выполнил свою сторону договора?

– Что такое dux bellorum? – спрашивает Товия.

– Буквально «военный вождь» на латыни, – охотно поясняет Брюс. – Норм и есть по существу dux bellorum. В Древнем Риме так называли полководца.

– А откуда твой клон знает латынь?

Упс. Красный сигнал на панели.

– Он не латынь… он про войну все знает.

– Откуда вообще у тебя клон?

– Клоны ведь не дети, – отшучивается Брюс. – Это дети случайно не рождаются. А клона нет-нет где-нибудь да и подхватишь.

– Ну да, – фыркает комод, – эти медики, если недоглядишь, сопрут все вплоть до аппендикса. Я слышал, это зараза дорогая. Как тебя угораздило?

– В те времена мы могли себе это позволить, – уклончиво роняет Брюс. – Отец у меня погиб, и я мечтал о старшем брате…

– …а мне щенка так и не купили, – вздыхает минотаврец.

– У меня все младшие, – морщится Андерс, – и не могу сказать, чтобы я мечтал о ком-нибудь из этих засранцев.

– А куда потом девают такие игрушки? – это уже интересуется дежурный, пожилой дядька с тремя длинными прядями, заботливо уложенными через лысину. – Когда надоест? У тебя короткоживущая модель?

Брюса передергивает помимо его воли.

– Ни фига, – огрызается он. – Он проживет полную и свободную жизнь. Мы оформили все документы, и он теперь сам по себе. Сам зарабатывает и делает, что хочет. Если бы я сам не догадался, мои бы мне объяснили. В нашей семье знают, что к чему.

Разгорается дискуссия о правах клонов, в которой Брюс уже не участвует. Он свое мнение высказал, ничто его не поколеблет.

У него снова есть друзья. Жизнь прекрасна.