Швыряет трубку.

Он. Но мне хочется думать, если она вдруг решит со мной расстаться, я сумею с уважением отнестись к ее решению.

Я. Если она вдруг решит с тобой расстаться, я к ее решению отнесусь с уважением. Я к ней отнесусь с уважением. И ее друзья отнесутся к ней с уважением. Все дико обрадуются. И мир сразу станет лучше.

Он. Это Иен. Рэй.

Я. Пошел на хрен.

Швыряет трубку.

Ну да ладно.

Ладно, что толку. Я обязан был сказать что-нибудь в этом роде. Я обязан был употребить по крайней мере одно ругательство. Я, без сомнения, обязан был угрожать ему расправой. Нельзя было вешать трубку после «не знаю». Мысли об этом гложут и будут глодать меня, пока я в результате не загнусь от рака, от сердечной болезни или от чего-нибудь еще. Я не могу унять дрожь и все переписываю в голове наш диалог, пока моя реплика не становится стопроцентно убийственной, но и от этого мне не делается легче.

Сара шлет мне открытки на каждое Рождество, на них есть ее адрес и телефон. (Она их не пишет сама, а использует такие специальные сраненькие наклеечки.) В открытках всегда только «Счастливого Рождества! Целую, Сара», выведенное округлым учительским почерком, и больше ничего. Я тоже поздравляю ее – такими же немногословными посланиями. Пару лет назад я отметил, что у нее переменился адрес; а еще отметил, что если раньше она жила в номере таком-то по такой-то улице, то теперь после номера появилась буква, и буква эта не «b», которая все же могла бы относиться к дому, а «c» или «d», что явно говорит о квартире. Тогда я не стал особо об этом задумываться, но теперь вижу в смене адреса смутный намек на то, что номер такой-то по такой-то улице принадлежал Тому, и, значит, его уже нет поблизости.

Она почти не изменилась, ну, может быть, слегка похудела (Пенни, та заметно поправилась, но с тех пор, как я видел ее в последний раз, она стала вдвое старше; Сара же всего только превратилась из тридцатилетней в тридцатипятилетнюю, а в ходе такого превращения редко кто отъедается), однако смотрит из-под своей челки ровно с тем же выражением, что и когда-то. Мы идем в пиццерию, и мне тяжело видеть, как много это для нее значит – не сам факт ужина в пиццерии, а то, что ее туда пригласили. Том действительно ушел и сделал это в весьма, так сказать, эффектной манере. Представьте себе: он не сказал, что его не удовлетворяют их отношения, или что он познакомился с женщиной, с которой теперь намерен встречаться, или что уже встречается с другой, а взял и объявил, что женится. Классика, не правда ли? Другой бы на моем месте заржал, но я сумел удержаться.

Она смотрит в свой бокал.

– Прямо не верится, что я оставила тебя ради него, – говорит она. – Дура.

Этого я слышать не хочу. Мне не нужно ее раскаяния в том, что она меня бросила; мне нужно, чтобы она объяснила, почему это сделала, и тогда я бы смог ее оправдать.

Я пожимаю плечами:

– Наверно, тебе это казалось правильным.

– Наверно. Но я не помню почему.

Я мог бы сегодня переспать с ней, и такая перспектива меня не пугает. Разве существует лучший способ изгнать демонов отвержения, чем трахнуть ту, что тебя отвергла? Но, с другой стороны, вышло бы так, что я занялся сексом не с конкретным человеком, а со всем унылым миром одиноких. Мы отправились бы к ней домой, и там оказалась бы кошка, которая в самый ответственный момент вскочила бы к нам в постель, и нам пришлось бы прерваться, пока Сара не загонит ее на кухню и не запрет. А потом нам, наверное, пришлось бы слушать ее пластинки «Юритмикс», и выпивки бы у нее не нашлось. И не было бы простодушных заходов в духе Мэри Ласалль, что, мол, женщины тоже имеют право хотеть этого самого; а были бы телефонные звонки, и замешательство, и раскаяние. В общем, я решаю не спать с Сарой – разве что в течение вечера я с предельной ясностью пойму, что за всю оставшуюся жизнь мне никто, кроме нее, не подвернется, однако такого озарения на меня не нисходит. Если вспомнить, с похожих соображений начался когда-то наш с ней роман. По сходным же соображениям она предпочла мне Тома. Она тогда все рассчитала, прикинула шансы, сделала верную ставку и ушла. И то, что сейчас она хочет снова попытать счастья, слишком многое говорит и обо мне, и о ней самой: ей тридцать пять, и она думает, что жизнь уже не предложит ей ничего лучше того, что у нее есть сегодня вечером, лучше пиццы и давнишнего приятеля, от которого она и раньше-то с ума не сходила. Это довольно мрачное заключение, но совсем не трудно понять, как она к нему пришла.

Я не решаюсь продолжать разговор на эту тему. Я не держу на нее зла и даже рад, что это она меня бросила, а не наоборот. Мне и без того есть в чем себя винить. Мы немножко болтаем о том о сем: про кино – она обожает «Танцы с волками»,[67] а в «Бешеных псах» ей не нравится звук – и про работу, и чуть больше про Тома, и немножко про Лору, про которую я говорю только, что наши с ней отношения переживают не лучшую пору. Она приглашает меня зайти, но я отказываюсь, и мы дружно соглашаемся, что отлично провели вечер и что надо бы это как-нибудь повторить. Теперь осталась только Чарли.

– Как продвигаются ваши эксперименты? Все расширяете рамки поп-традиции?

Барри бросает на меня сердитый взгляд. Он терпеть не может, когда его спрашивают про группу.

– И что, они работают с тем же материалом, с каким хотел ты? – невинно интересуется Дик.

– Мы, Дик, не «работаем с материалом». Мы исполняем песни. Свои песни.

– Понял, – говорит Дик. – Извини.

– Надо же, Барри, – вступаю я. – И на что эти ваши песни похожи? На «Битлз»? На «Нирвану»? Или на «Папа Абрахам энд Смёрфс»?

– Непосредственно повлиявшие на нас исполнители тебе, скорее всего, незнакомы.

– Ну а вдруг?

– У нашей музыки в основном немецкие корни.

– Типа «Крафтверка», что ли?

Он смотрит на меня с сочувствием:

– М-м, едва ли.

– Кто же тогда?

– Ты о них не слыхал, Роб, так что помолчи.

– Хоть одно название.

– Нет.

– Хотя бы первые буквы назови.

– Нет.

– Да ты сам небось не знаешь.

Он топает вон из магазина. Это универсальный ответ. Мне слегка неудобно, но Барри просто необходимо время от времени как следует приложить.

Она в Лондоне. В справочной я узнаю номер ее телефона и адрес – она живет конечно же на Лэдброук-Гроув.[68] Я звоню, но держу трубку в дюйме от рычага, чтобы успеть бросить ее, если ответит кто-то другой. Отвечает кто-то другой. Я бросаю трубку. Минут через пять я предпринимаю новую попытку, но на этот раз подношу трубку чуть ближе к уху, и мне удается разобрать, что на том конце не человек, а автоответчик. Но я все равно нажимаю на рычаг. Я еще не готов слушать ее голос. На третий раз я выслушиваю сообщение; на четвертый оставляю на автоответчике свое. Мне становится странно при мысли, что все десять лет я мог сделать это в любой момент, но ее образ невероятно раздут моим воображением, и мне кажется, что жить она должна где-нибудь на Марсе, а попытки связаться с нею обойдутся в миллионы фунтов и займут не один год. Она инопланетянин, призрак, миф, а не живой человек, у которого есть автоответчик, набор посуды для китайской кухни и проездной на метро.

Голос у нее вроде бы стал старше, а выговор пофешенебельнее – Лондон сгладил ее прежнюю бристольскую картавость, – но это, без всякого сомнения, она. Она не говорит, что живет не одна, – то есть не то чтобы я ожидал, что в сообщении на автоответчике будут в подробностях изложены обстоятельства ее личной жизни, но я не слышу ничего типа «Ни Чарли, ни Марко сейчас не могут подойти к телефону» или, знаете, чего-нибудь в этом роде. Нет, только «Никого нет дома. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Я называю свое имя, и фамилию тоже, свой домашний телефон и говорю, что, мол, давно не виделись и все такое.