Она звалась Ольгой (какое красивое имя!), училась в Петербурге в Патриотическом институте, учебном заведении для девушек из военных семейств. Приехала на каникулы. Хотелось еще что-нибудь услышать о ней, но разговор пошел о чем-то другом. Странно, что можно о чем-то другом. Поблагодарил маменьку за ужин, ушел к себе под неодобрительным взглядом — небрежно перекрестился. Места себе не находил.

Перед сном вышел на крыльцо, что-то распирало грудь, в доме ему было тесно. Конечно, ее встретить в этот час не надеялся, просто ходил и ходил, пока не погасили свет у жильцов. Вышел дворник Григорий проверять запоры.

Лежа у себя в комнате на спине, закинув голову на руки, он прислушивался к музыке имени Ольга, видел ее пытливо-скромные глаза, смешные бровки, доверчиво взлетевшие вверх. Глаза звали куда-то вдаль, обнадеживали, обещали неведомое и обязательно счастливое.

Утром солнце осветило Кремль, его лучи дотянулись, как всегда, и до его окна. Он об этом не думал, он просто знал, что, куда бы он ни собрался утром, он — за рекой, но солнце, поднимающееся над Кремлем, освещает и их Калужскую. Никто никогда не говорил: вот взошло солнце над Кремлем, просто так ощущали, хотя бы и целый день не смотрели на купола соборов. И никто не называл Москву-реку кормилицей-поилицей, просто знали, что там у отца были бани, портомойни, зимой устраивались горки для гуляний, ранней весной нарезали лед и складывали в погреба для летних нужд. Там, на болоте, над которым ныне нависает юный Петр-мореход, паслись их гуси без всякого пригляда, а наискосок от храма Христа Спасителя они брали воду для питья и для всего прочего.

И все это было совсем недавно, чуть больше века назад: огромное государство просыпалось с колокольным звоном к заутрени, в сверкании куполов храмов и монастырей Кремля.

От Калужской заставы уходили две улицы. Калужская, вечно в работе, в деловых поездках из города и в город, в увеселительных разъездах горожан на Воробьевы горы. И Донская улица, по которой увозили отмаявшихся в вечной человеческой суетной суете; по ней увезли и отца на вечный покой на кладбище Донского монастыря. Все рядом и все чередом и порядком, угодным Богу…

Встреча с "суженой" входила в ряд непреложного.

Нет, но какая прелестная девушка — у них таких не видывали! Ну, сняли и сняли квартиру, но кто же мог подумать, что есть на свете такая деви-ца-петербурженка. Сроду не был в Петербурге, наша Москва лучше всех городов мира, надо ей все показать: и реку с садами, спускающимися к ней, и Кремль, и соборы, и Большой театр.

Пусть услышит, как поет Бутенко: "Власть на власть встает войной… сатана там правит бал… люди гибнут за металл… " Бас Бутенко-Мефистофе-ля угрожает миру; кажется, нет спасения от могущественного врага рода человеческого… А потом — треск, молнии, дым, огонь, и он проваливается в Ад среди грохота, от которого, кажется, вот-вот рухнет огромная люстра.

Оля оказалась всего на два года младше его, просто маленькая и худенькая, как подросток. Она в первых же разговорах беспрекословно приняла его верховенство. Притом, имея свою программу жизни: как это можно не уважать преподавателей? Может, ему просто не повезло, немец тройки ставит, сколько ни старайся. У нее был такой же случай, надо добром, прилежанием…

И Ваня тут же дает ей честное слово, что к выпускным экзаменам в его Шестой гимназии он станет — ну, не первым, но одним из первых.

А Оля твердо знает, что будет сельской учительницей. Молиться Богу и ходить в церковь для нее не обязанность, не то что для него, а просто необходимость.

Какая она тихая, светлая. Возле нее так покойно. Ни на кого не похожая. Не знал, что такие бывают.

— Вы, должно быть, иностранцы?

— Знаю, что родом из шотландских дворян. В третьем поколении русские, православные, на военной службе у царя. Дедушка умер раньше моего рождения. Сколько помню, мы ездили с отцом и жили там, где он служил. Родилась в Орле, там оставались, пока отец участвовал в Турецкой кампании.

— А я помню эту войну потому, что по Москве ходили люди в белых рубахах ниже колен; старики, женщины и дети — некоторые без языков, они издавали жуткие звуки, вздымая к небу темные жилистые руки. Взрослые подавали беженцам, качали головами: какое зверство у этих нехристей, наш царь вступился за несчастных братьев наших. Няня, как могла, объяснила мне, испуганному ребенку…

Они не заметили, как прошло лето. Над Ваней подшучивали сестры, хмурилась суровая матушка: отказала постояльцам. Николай серьезным делом занят, Соня замужем, Мария в консерватории учится, Иван когда еще в люди выйдет — что за баловство эти "ухаживания"!

Никто не принимал всерьез их осторожных коротких встреч у всех на виду. И ведь ничего-то не надо, а только увидеть, как мелькнет впереди ее аккуратно причесанная головка. Днем выйдет в сад, посидит у стола в открытой беседке. Вечером с братом Гришей опять в сад, и Иван с ними. Вот и всего-то. Все на виду у взрослых, и в театр, и на прогулку — со старшими. На какие деньги? Удачно перепродал Загоскина.

Да, забросил свои интересы, всё Ивану кажется скудным, глупым, вот и "вьется вьюном" вокруг приезжих. Недаром няня в детстве называла его "гороховой болтушкой": рассказывает им, как в детстве у него были друзья, с которыми убегал на представленья возле Новодевичьего поля. Там целое поле — открытая сцена, где Наполеон кричал простуженным голосом, что возьмет Москву, а потом, охрипнув от мороза, очень смешно "убегал". Там некий француз (?) в спортивном трико летал на воздушном шаре, то есть в корзине, поднимаемой вверх огромным шаром, однажды сорвался вместе с корзиной вниз, но зрителей уверили, что завтра представление повторится. Им, однако, не удалось еще раз сбежать — их заперли дома, а Драпа, у которого был не родитель, а хозяин-сапожник, жестоко избили.

А Оле очень понравился рассказ о том, как Ваня со своими товарищами отстоял старую лошадь, чтоб ее не увели на живодерню.

Дома её с пристрастием допрашивали, о чем говорили, что делали в саду: такой милый, такой приятный и умный молодой человек…

А Ольга? У нее ничего нельзя было выведать, у молчальницы. Даже Ване редко удавалось ее разговорить. Что спросишь, на то и ответ. Но так слушает, словно никогда не слышала ничего интереснее. И только глаза под вопросительно взлетевшими бровками как бы хотят знать: а вы не шутите, когда говорите так серьезно?

Оля уезжала на учебу с новой шубкой в саквояжике, ее перешили из маминой. Накануне отъезда в Петербург Оля обещала отвечать на Ванины письма незамедлительно.

4. В Утрехте

Но разве можно броней почтового запрета перегородить потоки людских привязанностей и страстей? Муж Ольгиной подруги Фаси, Фавсты Николаевны Толен, тоже голландец, регулярно бывал во Франции по дипломатической линии; письма русской к русскому и наоборот ездили в экспрессе между двух стран, находя заждавшихся адресатов.

Изобретательности Ольги Александровны Бредиус можно было бы позавидовать, если бы не посыпавшиеся вскоре по-детски трогательные жалобы. Ее изматывали странные недомогания, ничем не объяснимые боли, иногда кровь. Врачи ссылались на плохую работу почки, пожимали плечами по поводу почти всегдашней слабости и редких внезапных обнадеживающих периодов бодрости, прилива сил, просветов нежных и светлых чувствований. Тридцатипятилетняя замужняя женщина, медик по образованию, она терялась в догадках о своих недомоганиях, не были едины в диагнозах и врачи.

Позже она осознает, что очень давно начала жить как бы через силу. Что поселило в самой ее глубине нездоровье, душевную некомфортность?

Ольга надолго останется даже не в ранней юности, а в далеком-далеком детстве на Волге — в мире, наполнявшем гордостью ее маленькое сердце, в мире всеобщего уважения к отцу — священнику церкви Спаса Нерукотворного. Там было первое говенье Великого поста и первое причастие, добрая нянюшка Айюшка, незабвенные поездки в гости с матерью и братом к дедушке, благочинному, и бабушке. Как все было тогда славно, бестревожно! Как могло все это, надежное, исчезнуть, разрушиться!