На рассвете Соня уснула, сделавшись совершенно невидимой в сгоревшем домике, и гуляла во сне по сверкающим золотой росой ночным полям, шепчась с босой Зоей, на шее которой виднелся тёмный след петли.

Просыпается она в наступающих вечерних сумерках. Дождь перестал, но небо, стиснувшее потрескавшийся рот перед давлением холодного ветра, по-прежнему печально и пасмурно. Довольно далеко от рокового пня Соня находит железку, заменявшую Тане руку, на которой ещё сохранился кусок обгоревшей проволоки с налипшими на него лоскутками её плоти, похожими на чёрный плавленый сыр. Улыбнувшись тому, что Тане теперь возвращена для пионерского салюта в каменном лесу её настоящая рука, Соня бросает железку с берега в близкую свинцовую воду. Потом она долго идёт против течения, но не находит моста, нужного ей, чтобы перейти на другую сторону и продолжать путь на восток, где стоит в поле дерево, а под ним ржавый трактор.

Уже темнеет, когда Соня выходит на лодочную станцию, огороженную проволочным забором, где лежат штабелями неплавоспособные лодки, перевёрнутые днищами вверх, и где обитают одичавшие собаки вместе с бывшим сторожем лодочной станции Григорием, давно уволенным от нехватки денег на зарплату, но продолжающим существовать на территории станции от отсутствия какой-либо альтернативы. Первое время жадные хозяева наняли было другого сторожа за вдвое меньшую плату, и Григорий боролся с пришельцем, ударяя по ночам в пустые канистры из-под моторного топлива и завывая наподобие большой подводной птицы. Пришелец был очень молод и боялся издаваемого Григорием воя, но не уходил, а только пил водку, запираясь в сторожке на засов и спускал собак. Увёл его не страх, а нужда, потому что и ему денег платить было неоткуда. Станцию закрыли на замок, и Григорий стал жить на ней спокойно, хотя и без платы, ловя в реке рыбу и побираясь по соседним посёлкам на хлеб. Одежда его почти истлела, тело высохло, глаза впали, и Григорий приобрёл такой вид, что забредший в паскудное место человек из монашеских шатунов принял его за нового подвижника и какое-то время жил с ним в сторожке, внимая горланным крикам Григория и преданно кормя учителя пирогами с горохом. Но с наступлением холодов монах не вынес тяготы станционного существования и исчез, оставив под лавкой грязный носок и худую книжицу с заповедями неизвестных святых.

К тому дню, когда Соня постучалась в ворота станции, Григорий уже неделю ничего не ел и в еде больше не нуждался. Не нуждался он и в движении, сидя в тёмной каморке станции на ободранном кресле и ожидая прихода смерти. Смерть Григорий расценивал как обычное продолжение жизни, но такое, где ни еды ни питья человеку больше не надо, так что он свободно может встать и пойти по ветрящимся осенним дорогам вдаль, обходить свет. Для долгой ходьбы Григорий изготовил себе уже палку, потому что ноги сами могли не пойти, и теперь внимательно вслушивался в происходящее, не доверяя ослабевшему зрению, чтобы сразу определить наступление смерти и не мучиться больше глупым ожиданием.

Увидев Соню, Григорий сразу понимает, что это пришла святая девочка Прасковья Пальчикова, которая ходит повсюду пешком и выставляет себя скотским людям на поругание, пытаясь устыдить их своей чистотой. Она рождена из земли и отец её — Бог, представляющийся Григорию большим стыдливым мужиком с немытой бородой, узловатыми ступнями и бездонным взглядом больших ясных глаз. Григорий знает, что Бог пьёт водку, заедая её квашеной капустой и хлебом, а больше ничего не ест по своей природной простоте. Когда же люди поступают по-скотски, Бог стыдится и вздыхает, старательно думая большой лохматой головой, как поправить дело.

Григорий радуется приходу Сони и решает не пускать её на станцию, дабы постыдится своей отшельнической чёрствости. Девочка, наверное, голодна и продрогла, кожа её так тонка, что просвечивают кровеносные сосуды. В слабой надежде, что жалостливый человек пустит погреться и даст немного еды, она стучит заиндевевшим кулачком в ржавые ворота. Григорий смотрит на неё через окошко, сильно стыдясь, и чистота Параскевы, брошенной Отцом в бесчеловечный холодный мир, умиляет его до тихого молитвенного бормотания.

Не достучавшись, Соня уходит. Григорий слышит, как задевают землю её маленькие босые ступни. Блаженный божий стыд наполняет Григория и из глаза его скатывается скупая слеза. В то же мгновение дверь сторожки отворяется и входит Соня, аккуратно отирая ноги о порог. Затворив дверь, она садится на лавку напротив Григория, сложив на коленках замёрзшие руки. Сторож крестится, дивясь святой силе, не допускающей его остаться при малом стыде.

— Нет ли у вас, дяденька, лодки? — спрашивает Соня, глядя на пальцы своих рук. Григорий не отвечает ей, умильно разглядывая лицо Сони и отыскивая в нём признаки скотского поругания. В светлых волосах Сони застряла земля, на ноздре царапина, курточка испачкана гнилой травой и песком. От всего этого Григорий повторно крестится.

— Мне на тот берег надо, — говорит Соня.

Григорий охает и снова крестится, потому что знает, что на том берегу девочку будут ещё больше мучить, а потом и совсем убьют. Там, на лесном холме, недоступном тяжёлым ноябрьским туманам, стоит заброшенная церковь, откуда дьявольское зверство царствует над безжизненными полями. Если б не река, текущая из святой подземной купели, нечисть давно бы уже пришла и сожрала Григория, не брезгуя жёсткостью присохшего к костям старческого мяса. Две деревни, находящиеся на том берегу выше по течению, полностью опоганились. Григорий не раз видел, как возле церкви горят костры и слышал заунывное сатанинское пение, а однажды приметил на песчаной косе женщину в чёрном, мывшую в ледяной реке своего странно молчащего младенца.

— Повезёте меня на тот берег? — Соня поднимает на Григория свои чистые глаза, полные неземной скорби.

Лодочник встаёт и идёт к двери, отирая прозрачные от многодневного недоедания слёзы. Наивная жертвенность божьей дочки отнимает у него силы. Он понимает, что даже жалость неуместна при исполнении предрешённого Богом дела. Тяжело стаскивая в воду старую лодку, Григорий молится, признаётся кошкоглазому небесному мужику, что его совершенно проняло, и решает пойти в поисках спасения по дальним монастырям, не дожидаясь для этого смерти.

Раз за разом поднимая окаменевшие вёсла, Григорий везёт Соню на истязание. Она сидит тихо, всё так же сложив руки на коленках, и глядит в воду. Раз она даже по-детски улыбается, отчего Григорий хочет повернуть назад, но, стиснув зубы, не покоряется слабости и продолжает своё тяжёлое иудино дело, вслушиваясь в дыхание предназначенной на страшную муку девочки.

Когда нос лодки ударяется в песок, Григорий застывает в неподвижности, глядя в холодное безжалостное пространство. Соня выбирается из лодки на обезображенную гибелью траву.

— Помоги тебе Бог, девочка, — крестясь и теряя существенные слёзы говорит Григорий.

— Спасибо, — отвечает Соня и гладит старика рукой по плечу. Боясь, как бы силы вовсе не покинули его, Григорий отчаливает в дождь. Стискивая от горя челюсти, он догребает до середины реки, где отпускает вёсла и оглядывается назад. Сони уже нет на берегу, и место, где ступили её ноги, выглядит пустым и страшным. Тогда Григорий начинает выть, закрыв руками лицо и не замечая, что в его старой лодке уже полно натекшей сквозь пробоину под банкой воды, которая постоянно продолжает прибывать.

Соня идёт по тропинке среди огромных чёрных деревьев. На небе не видно звёзд. Вокруг Сони медленно течёт страшная тишина, бесшумным водопадом срываясь через край закрытого лесом горизонта. Соню мучает голод, и когда она видит за ветвями маленький оконный свет, то сразу сворачивает с тропинки в надежде найти возле человеческого жилья что-нибудь съедобное. Выбравшись из зарослей буро-красного шиповника, она видит каменную церковь на просеке, окружённую крестами православных могил, в голубином окошке которой и теплится замеченный ею свет. От церкви пахнет сырым камнем и палой листвой. Уперевшись ногами в ступени, Соня двумя руками отодвигает тяжёлую дверь и опасливо проникает в мокрую тьму. Там, в просторной гробовой темноте, начерчен александритовым светом огненный круг, по которому течёт сатанинская кровь двух забытых Богом деревушек: Малой и Большой Гороховок.