Когда Швейц и ее дочь стояли у большого черного стола, в мастерской царила абсолютная тишина, нарушаемая только лязгом ножниц, двигавшихся в проворных руках.

Но тишина была кажущейся; кроме этого отчетливого лязга ножниц, слышались и другие звуки, менее явственные; они часто обрывались, сливаясь, однако, в неумолчный, вибрирующий шум, то переходивший время от времени в неожиданный взрыв, то снова затихавший. Шум этот происходил от движения двадцати рук, дыхания двадцати грудей, кашля, сухого и отрывистого или глубокого и свистящего, от еле слышного шепота и негромкого, быстро сдерживаемого хихиканья. Работницы, сидевшие в глубине мастерской, кашляли; те, что у окон, — перешептывались и хихикали. По временам Швейц поднимала голову и из-за очков окидывала комнату внимательным взглядом. От ее глаз, поблескивавших за толстыми стеклами, ничто не укрывалось, она следила за ходом работы. Иногда, положив ножницы на стол, она елейным голосом начинала длинную речь.

Она говорила, что в других мастерских работницы теряют здоровье за машинами, которые, как известно, выматывают силы и причиняют различные увечья, а вот она, Швейц, не желает отягощать свою совесть покушением на здоровье ближних и отказалась от барышей, которые могла бы извлечь, если бы завела в своей мастерской машины. Ибо совесть — это главное, все остальное — суета сует.

Швейц требовала от своих работниц только одного — строгого поведения. В этом отношении она была неумолима, потому что не хотела, чтобы мастерская ее стала очагом разврата, — она боялась потерять приличных и уважаемых заказчиц, что грозило нищетой ей, ее детям и внукам.

Мастерицы слушали ее разглагольствования в полном молчании. Конечно, среди них не было ни одной, которая верила бы Швейц. Все они отлично понимали, что их эксплуатируют, и все же слушали и покорно молчали. Они знали, что за стенами этой комнаты их ожидает либо могила, либо болото.

Порою Швейц и ее дочь выходили из мастерской во внутренние комнаты. Тогда до работниц доносились в открытую дверь звуки прекрасного фортепиано, на котором то играли бегло и умело, то учились играть. Виден был ряд комнат, обставленных роскошной мебелью; натертый до блеска пол, большие зеркала, красный штоф кресел раздражали утомленные глаза работниц. Одни грустно усмехались, другие бросали мрачные взгляды, а некоторые ехидно подмигивали. Горечь, желчная зависть просыпались в груди двадцати женщин. В три часа под потолком зажигались большие лампы, и женщины работали при искусственном свете до тех пор, пока стенные часы в квартире Швейц не пробьют девять.

Возвращаясь домой после первого дня работы, Марта едва держалась на ногах.

Она вовсе не была так сильно утомлена, и не случилось ничего особенного, что могло бы огорчить ее. Нет, она была напугана, ужас парализовал ее мозг и душу.

Привередливые читатели и, прежде всего, чувствительные и жаждущие сильных впечатлений читательницы, простите ли вы мне эту повесть, совершенно лишенную таинственной и сложной интриги и увлекательного изображения двух сердец, пронзенных огненными стрелами?

Всякое явление, служащее сюжетом повести, можно осветить по-разному. Историю бедной Марты, которая развертывается перед читателем, как одноцветная нить, можно было бы богато украсить множеством сложных и противоречивых чувств, поразительных контрастов, потрясающих событий. В нее можно было бы вплести ряд эпизодов, которые придали бы ей очарование, будили бы в читателе умиление или ужас. История эта могла бы быть вставлена, как эпизод, в более эффектный и захватывающий роман, рисующий приключения счастливых или страдающих, идиллических либо героических, обласканных судьбой или гонимых ею Нумы и Помпилия[27].

Простите! Встретив в жизни Марту, я стала оглядываться вокруг в надежде найти поблизости какого-нибудь Помпилия, но не нашла его. Тогда я вздумала было сократить, свести к одному эпизоду историю этой женщины, — но не могла, ибо поняла, что эта история заслуживает того, чтобы составить сюжет целой книги. Наконец я намеревалась вплести ее в другую, сложную интригу, в цепь других эпизодов, — но и этого не сделала, ибо мне казалось, что она только выиграет от того, что выйдет в свет без всяких добавлений.

Извините за простоту средств, к которым я прибегаю, чтобы показать одно из самых ужасных социальных явлений современности, и следуйте за мною дальше по пути, по которому идет несчастная женщина, достойная, быть может, участи более счастливой, чем та, на которую ее обрекло… что же? Название тому, что, как роковое проклятие, угнетает умы, связывает руки и сокрушает сердца множества людей, вы найдете в истории Марты.

Варшава веселилась, шумела, сияла. Было рождество. Только несколько дней назад погасли яркие огни, зажженные в зеленых ветвях рождественских елок, и в воздухе, казалось, еще дрожали переливы радостного детского смеха и шумные беседы счастливых семейств, собравшихся вокруг празднично убранных столов. Завтра в мир должен был явиться таинственный гость: Новый год. Квартиры и витрины магазинов были нарядно украшены. Улицы были покрыты глубоким снегом, который затвердел от мороза и сверкал миллионами искр под лучами солнца, сиявшего в ясном небе.

Вереницы саней мчались в различных направлениях, толпы прохожих заполняли тротуары. Сколько было голов в этой пестрой толпе, столько потоков тайных мыслей летело вдаль, незримо преследуя в огромном мире близкие и далекие, высокие и низменные пели. Любовь, жадность, поклонение и ненависть, тревога, надежды, различные интересы и страсти, желания и стремления кружились и переплетались в тысячеголовой толпе большого города, которая шла, ехала, бежала туда, куда гнали ее великие цели или ничтожные и будничные потребности. И в этом не доступном для человеческого слуха таинственном шуме тихо шелестела никому не ведомая, никем не угаданная нить мыслей в покорно склоненной голове никем не замечаемой женщины.

«Сорок грошей в день… это восемь злотых в неделю… Десять грошей ежедневно жене дворника за то, что присматривает за Яней, пока я в мастерской… Пятнадцать грошей — хлеб и молоко для ребенка… пятнадцать грошей обед… а на воскресенье уже ничего не остается…»

Так думала Марта, шедшая не спеша по тротуару Краковского предместья.

«Квартира за два месяца — сорок пять злотых… в лавочке я задолжала двадцать злотых… за проданную шубу получила сто злотых… шестьдесят вычесть из ста — сорок… Яне необходимы башмаки, да и мои уже сносились… потом нужно купить дров, ребенок постоянно зябнет».

Размышляя таким образом, Марта закатилась сухим, отрывистым, надсадным кашлем.

Прошел уже месяц с тех пор, как она начала работать в мастерской Швейц. За это время она очень изменилась. Прозрачную белизну ее лица теперь портили желтые тени, темные круги легли под запавшими глазами, и на красивом лбу залегла глубокая складка. Черное платье Марты было опрятно, но порыжело и износилось. На ней не было ни шляпы, ни шубы. Черный шерстяной платок покрывал голову, обрамляя бледный лоб и впалые щеки.

Плыла, шумела толпа по широкому тротуару красивой улицы, а с нею вместе летел в пространство поток человеческих мыслей, и в нем — тихая, унылая, неотвязная мысль бледной женщины, прокладывавшей себе путь в толпе.

«Десять грошей да пять — пятнадцать… да два… семнадцать… семнадцать из сорока… остается двадцать три…»

Какая это была ничтожная, мелкая, скучная мысль. Она ползала по земле в то время, как зимнее небо сияло чистой лазурью, она была скована холодом цифр в то время, как все человечество в канун Нового года одолевали желания, чувства, надежды…

Да, мысли Марты были прозаичны, это были грошовые расчеты бедняков.

А ведь было время, когда и она устремляла глаза в лазурную высь и с бьющимся сердцем, с улыбкой надежды встречала наступающий Новый год. Она вспомнила об этом сейчас.

Она подняла голову и осмотрелась. Во взгляде ее, только что озабоченном, теперь заискрились новые чувства, пробудившиеся в ней. Тоска, потом горечь и, наконец, страстное возмущение против той роковой необходимости, с которой она до сих пор еще никак не могла примириться. Запавшие глаза Марты вспыхнули жарким огнем. Что-то в ней завопило от острой боли, поднялось бурной волной. Взбунтовались непобежденные силы души. Она на миг остановилась, подняла голову и дрожащими губами прошептала: