Марта дрожащими руками взяла книжку.

— Ах! — воскликнула она, сжимая обеими руками руку книгопродавца. — Да вознаградит вас бог, да будут счастливы те, кого вы любите.

Она не могла больше выговорить ни слова и через мгновение была уже на улице. Она шла теперь быстро. Растроганная, она думала о благородном поступке книгопродавца, о его отзывчивости. За этой мыслью пришла другая.

«Боже мой, — говорила про себя молодая женщина, — столько хороших людей я встречаю на своем пути, так почему же мне так трудно приходится?»

Книжка, которую она несла, жгла ей руки. Ей хотелось бежать стремглав в свою каморку, чтобы поскорее хотя бы перелистать эту книгу, которая принесет ей спасение. По дороге она все же зашла в обувной магазин и купила башмачки для Яни.

Когда Марта, наконец, дошла до ворот высокого дома на Пивной улице, она не пошла прямо к себе, а направилась в дворницкую, где оставляла Яню на весь день под присмотром дворничихи, получавшей за это плату.

Девочка за последнее время еще сильнее изменилась, чем мать, щеки ее ввалились и стали болезненно желтыми, порыжевшее и в нескольких местах разорванное траурное платьице болталось на исхудалом тельце, как на вешалке, черные глаза казались еще больше и утратили блеск и живость, а в выражении их была та немая, скорбная жалоба, какую можно увидеть в глазах детей, страдающих физически и нравственно.

Увидев мать, Яня не бросилась к ней на шею, не защебетала, как бывало прежде, не захлопала в ладоши. Опустив головку, пряча худые озябшие ручонки под платок, наброшенный на плечи, она вошла вместе с матерью в их комнату на чердаке и, съежившись, села прямо на полу у нетопленой печки. Марта положила книжку на стол и достала из-за печки несколько полен. Яня следила за ней глазами.

— Ты уже никуда не пойдешь сегодня, мама? — спросила она глухо, серьезным тоном взрослой, так не соответствовавшим хрупкой детской фигурке.

— Нет, детка, — ответила Марта. — Сегодня я уже никуда не пойду. Завтра большой праздник, и нам разрешили не работать после обеда.

Говоря это, Марта положила дрова в печь и, присев на корточки, хотела обнять дочку. Но едва она дотронулась до ее плеча, у Яни вырвался болезненный стон.

— Что с тобой? — вскрикнула Марта.

— У меня болит тут, мама! — без жалобы, но очень тихо ответила девочка.

— Болит! Отчего? Давно ли? — заботливо расспрашивала мать.

Яня молчала и сидела неподвижно, с опущенными глазами. Только бледные губки вздрагивали, как это бывает у детей, когда они силятся сдержать слезы. Упорное молчание девочки встревожило Марту еще больше. Она торопливо расстегнула висевшее мешком платье и спустила рукав с плеча. На обнажившемся плечике, худом и белом, темнел большой синяк. Марта судорожно сжала руки. Ужасная догадка мелькнула у нее в голове.

— Может быть, ты упала или ушиблась? — тихо спросила она, не отводя взгляда от темного пятна.

Яня еще некоторое время молчала, потом вдруг подняла глаза, полные слез. Она все еще силилась удержаться от плача, узкие плечи тряслись, губы дрожали, как листочки.

— Мама, — прошептала она, — я сидела сегодня там, у печки… мне было холодно… дворничиха хотела поставить горшок на плиту… задела за мое платье, пролила воду, рассердилась и ударила меня так сильно… сильно…

Последние слова она проговорила очень тихо, дрожа всем телом, прильнув к пруди матери. Марта не вскрикнула, не застонала, лицо ее словно окаменело, губы сжимались все сильнее, а глаза, неподвижно устремленные в пространство, загорелись мрачным блеском.

— Ах! — простонала она, наконец, сжимая пылающий лоб обеими руками. В этом коротком стоне прозвучали подавленный гнев и безграничная боль. Мать и ребенок, тесно прижавшиеся друг к другу, словно слились на минуту в одно целое. Лицо Марты с сухими, мрачными глазами склонялось над бледным, заплаканным детским личиком. Руки ее легли на голову дочери. Она отбросила с ее лба спутанные волосы, она отерла слезы на худеньких щеках, застегнула платье Яни, согревала в своих ладонях ее иззябшие крохотные ручки. Все это она делала молча. Несколько раз она открывала рот, словно желая что-то сказать, подняла Яню, усадила ее на кровать и достала из кармана завернутые в бумагу башмачки.

Теперь на губах ее играла улыбка — странная это была улыбка! В ней было что-то вымученное, но была и любовь и мужество матери, которая скрывает боль и улыбается, чтобы осушить слезы ребенка.

День кончился, городские часы пробили полночь, а в мансарде еще горела лампа; комната выглядела теперь еще более уныло, чем тогда, когда молодая вдова впервые переступила ее порог. В ней не было уже ни шкафа, ни комода, ни двух кожаных чемоданов; шкаф, комод и два новых стула Марта вернула управляющему, чтобы не платить за пользование ими, а остальное все продала во время сильных морозов, чтобы на вырученные деньги купить дров. В комнате остались только два колченогих стула, столик и кровать, на которой теперь, укутанная в черный материнский платок, спала Яня. Свет лампы падал на строго и красиво очерченное, обрамленное толстыми черными косами лицо сидевшей у стола женщины, выделяя его из полумрака. Марта еще не работала, хотя все, что нужно — книжка, перо, бумага, — лежало перед нею. Мечта, неодолимая, неотступная, владела ею. Марта не могла оторваться от неожиданно открывшихся перед ней блестящих перспектив. Хотя ее вера в успех не была уже так сильна, как тогда, когда она у этого самого столика сидела с карандашом в руке, но у нее не было сил прислушиваться к голосу сомнений. Он звучал где-то в глубине сознания, но она старалась не слушать его и все вспоминала врезавшиеся в память слова книгопродавца. Они рождали длинную цепь золотых грез женщины и матери. Делать приятную, хотя и трудную работу, возвышающую душу и отвечающую самым глубоким ее потребностям, — какое это наслаждение! Заработать за несколько недель шестьсот злотых — какое это богатство! Когда она станет так богата, она первым делом наймет честную, пожилую служанку, у которой есть свои дети, или хотя бы такую, которая любит детей и будет заботливо и умело ухаживать за Яней… Затем… (здесь Марта спросила себя, не слишком ли далеко она зашла в своих мечтах)… затем она переедет из этой голой, холодной, мрачной комнатушки, в которой так неуютно и которая так губительна для здоровья девочки, снимет где-нибудь на тихой и чистой улице две комнатки, теплые, сухие, солнечные… Если она станет хорошей переводчицей, будет везде иметь работу, и если такая огромная сумма, как шестьсот злотых, еще не раз будет ею заработана, она пригласит учителей иностранных языков и рисования, будет учиться, да, будет учиться день и ночь, без отдыха, с упорством и терпением… ибо так должна трудиться женщина — завоевывать себе место в жизни шаг за шагом, собственными силами… Потом… подрастет Яня. И как же бдительно мать будет следить за ней, угадывать ее природные способности, чтобы ни одну не оставить неразвитой, чтобы из каждой выкопать для этой будущей женщины оружие в борьбе за существование… Обучение Яни, ее воспитание, сила, счастье, ее обеспеченное будущее — вот для чего будет работать ее мать!.. Как спокойно будет тогда она, Марта, засыпать по вечерам, с какой радостью будет открывать глаза по утрам, приветствуя новый день труда и обязанностей, день, приносящий душевное удовлетворение! С какой гордостью будет она тогда встречаться с людьми, не унижая больше своего человеческого достоинства, с каким легким сердцем, полным умиления, она опустится на колени у могилы любимого человека, образ которого вечно жив в ее памяти, и скажет: «Я стала достойной тебя! Не поддалась злой доле — избегла голодной смерти и нищенского существования! Я сумела заботливо воспитать нашу дочку!» Потом…

Тут глаза Марты остановились на картинке, висевшей на стене. Это был ее рисунок, не принятый в свое время редакцией журнала. Она повесила его, чтобы украсить жалкую каморку, и теперь жадно всматривалась в него. Деревенский домик, раскидистое дерево, птичка, поющая на кусте сирени, прозрачный деревенский воздух и глубокая тишь полей… О боже! Если бы она могла зарабатывать столько, чтобы создать себе такой уголок, скромный, свежий, зеленый! К тому времени она уже состарится, ветерок, шепчась с листьями, будет охлаждать ее лоб, усталые глаза будут упиваться цветом свежей зелени, а птичка, певшая еще над ее колыбелью, пропоет ей в час смерти последнюю песнь земли.