Майк появился в этих местах по воле случая От мелкой торговли гашишем через разветвленную сеть торговцев добрался до самого шефа. В его пылающей физиономии Милев увидел свет своей большой удачи. И преподнес тому импровизированный план, в который и сам был готов поверить — план быстрого обогащения. Ему хотелось блеснуть и стать доверенным лицом шефа.

Момент был весьма подходящий. Дрейку уже тесно здесь, на этой глухой улочке, которую он превратил в свою империю. Он задыхается здесь с его-то широким размахом. И жажда новых территорий началась с идеи ничтожной посылки гашиша через Балканы, так как по Средиземноморью становится день ото дня все сложнее. А после огонек идеи разгорелся в пожар мечты о постоянном солидном канале переброски наркотиков в огромных количествах. Однако в один прекрасный день выяснилось, что эта мечта — мираж, и виновник разочарования поплатился за легкомыслие.

Приговор над ним приведен в исполнение. И на его место поставили другого человека. И этот другой — я. И я должен нести двойную ответственность: за убийство, которого не совершал, и за операцию, которую должны были проводить другие. Перспектива блестящая, ничего не скажешь.

Колеблюсь некоторое время, какую позицию занять при таком положении вещей: позицию пессимиста («дела плохи») или оптимиста («могло быть и хуже»); и вдруг замечаю, что между этими непримиримыми позициями возникает силуэт молодого человека с бледным лицом, в черной шляпе и черном плаще, некое траурное существо, распространяющее леденящий запах смерти.

Я его заметил еще в первые дни моего бесцельного шатания по Дрейк-стрит. Он стоял перед витриной книжной лавочки, рассматривая журналы, как человек, которому нечего делать, и лениво пережевывал жвачку. Посмотрел в мою сторону, но не проявил ко мне никакого внимания, повернулся и вошел в лавчонку. — Наверное, просто не узнал меня. Однако я его узнал. Я его видел, хотя недолго — в вагоне поезда. Он стоял напротив меня и стрелял в Борислава.

Я подозревал, что это и есть наемный убийца шефа. Но лишь спустя время я узнал от Дрейка, что его зовут Марк. И если я долго не мог узнать его имени, то лишь потому, что никто при мне к нему не обращался и никто не говорил о нем. Люди не любят говорить о смерти, а здесь, на этой улице, Марк был олицетворением смерти. Или, если хотите, ее чрезвычайным и полномочным послом.

Иногда я видел, как в час обеденного наплыва публики он стоит в книжной лавочке и лениво листает какой-нибудь журнал, пережевывая жвачку. Или встречал в кафе у медной стойки, лениво потягивающим кока-колу, совершенно одинокого, словно стеной отгороженного от окружающих его болтливых потребителей черного пива. Или замечал, как он бесцельно шляется по Дрейк-стрит. Шляться и разглядывать были его основные занятия, ибо убийца не может по восемь часов ежедневно совершать убийства. Что же касается страстей, думаю, их у него вообще не было, даже самых распространенных — к женщинам и спиртному. Спиртное и табак он успешно заменил жвачкой, а женщин — картинками в журналах.

Нет, он не был гориллой из зверинца Дрейка и не имел ничего общего с видом гориллы. У него были изящные, утонченные жесты и своей пластикой напоминали ювелира или скрипача, вообще человека, привыкшего иметь дело с тонкими инструментами. Хотя его обычный инструмент едва ли требовал особо тонкого обращения, если не считать верного глаза. Что же касается самого этого инструмента, полагаю, что он носил его в специальном внутреннем кармане у левой подмышки. Возможно, поэтому, даже летом редко расставался со своим черным плащом.

Вообще черный человек. И темная личность Настолько темная, что чем больше думаю о ней, тем больше у меня темнеет в глазах. И я засыпаю.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Все следующие дни Дрейк так часто вызывает меня на консультацию по вопросам, связанным с операцией, и так часто отсылает Райта из кабинета, что тот, будь он человеком с чувствительной нервной системой, мог бы получить нервное расстройство.

Джон Райт, однако, не нервничает. Он просто меняет тактику и начинает заигрывать с соперником. А соперник, как известно, я. Первый жест внимания я получаю в итальянском ресторане. Забавно, он почти в точности копирует жест покойного Майка; люди необщительные и лишенные воображения действуют по одному шаблону.

— Могу я присесть за ваш столик?

— Пожалуйста.

Затем следует молчание и неловкие попытки завязать разговор, потом опять молчание и опять попытки, пока нам не подают счет.

Несколько раз прощупав почву таким образом, Райт однажды решается на более смелую вылазку, заловив меня в кафе, где я пью послеобеденный кофе. Не знаю, то ли Райт выпил, то ли притворяется, но он подсаживается за мой столик, даже не спрашивая разрешения, и, пренебрежительно взглянув на мою чашку, спрашивает:

— Кофе пьете?

Пришлось подтвердить его смелую догадку.

— В этот час?

— Я пью кофе в любое время.

— А я — никогда. Так же, как и виски. Я считаю, что благонамеренные англичане должны пить чай и пиво. Но сегодня, как исключение, я хлебнул виски. Не знаю, что это на меня нашло, взял и хлебнул И еще с удовольствием продолжу. Особенно, если вы соблаговолите выпить со мной стаканчик…

— Если только один, — отвечаю. — Заказывайте.

И он заказывает по стаканчику. Потом — еще по одному. Потом еще. Пока виски не приводят его к мыслям о жизни и он начинает делиться ими со мной.

— Не знаю, что вы думаете об этом, Питер, но наша жизнь очень сложна. Стоит только прогуляться по Дрейк-стрит, чтобы убедиться в этом. Мне становится страшно, когда я подумаю, что бы сказала моя мать, если бы могла встать из могилы и увидела своего сына. Но кто сейчас может похвалиться, что в его жизни нет путаницы? И даже если такие есть, я не мог бы, как они, за горсть медяков проводить по восемь часов в какой-нибудь вшивой канцелярии, лишь бы считать себя порядочным человеком.

Он кладет локти на стол и подпирает голову руками, потом запускает длинные тонкие пальцы в еще более длинные волосы и поднимает на меня глаза:

— Что скажете?

Но прежде чем я решил, отвечать или нет, Джон продолжает, потому что он явно из тех, кто любит говорить один:

— Может, вы принимаете меня за подонка, потому что я болтаюсь на Дрейк-стрит? Ошибаетесь, Питер! Я закончил курсы бухгалтеров и все, что нужно, чтобы быть приличным банковским чиновником. Более того: признаюсь вам, что даже был приличным банковским служащим. Ну и что из этого?.. Нет, подобная порядочность ради жалких медяков мне ненавистна. Я закормлен этой порядочностью, меня от нее тошнит. Порок или то, что называется пороком, все же предпочтительнее. Хотя и он…

Райт вновь опускает голову, пытаясь вспомнить, что, собственно, «он»… После проводит рукой по волосам, взъерошив их окончательно, и продолжает монолог:

— Все эти квартиры, которые вечером пахнут женскими духами, а утром женским потом, и эти красавицы из кабаре, которые вечером, прежде чем лечь с вами, вместе с гримом смывают и свою красоту… и эти рожи, из-за которых не можешь выпить спокойно кружку пива, потому что они твои люди, а ты их человек…, и… и… и вся эта Дрейк-стрит, как и все остальные…

Раз уж он заговорил о запахе, меня так и подмывает попросить его немножко отодвинуться, поскольку я уже не знаю, что пью — скоч или одеколон «Сирень».

Он действительно под градусом, хотя и не до такой степени, как старается показать. Это еще не беда. Беда в том, что и я стараюсь казаться под мухой, у Джона хватает легкомыслия мне верить. Поэтому я не удивляюсь, когда, вернувшись из туалета, замечаю на дне своего стакана беловатый осадок. Примитивно работает. Следовало бы сказать ему, что в подобных случаях предпочтительнее ампула с бесцветной жидкостью. Но что делать, если он все время говорит сам и не дает мне вымолвить ни слова.

Падаю в кресло и, разумеется, неверным движением смахиваю стакан со стола.

— Деви, еще виски! — кричит Райт.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: