Они шли быстро. Одна улица сливалась с другой, плавно перетекая в третью, образуя почти прямую линию с непрерывной неровной тенью от противоположной стены и шапками финиковых пальм, растущих во внутренних дворах домов.

Наконец женщины вышли в сад, примыкающий с одной стороны к самому Евфрату. Близился месяц нисанну, природа вступала в пору обновления, и сад пестрел цветами и источал дурманящие ароматы. Где-то в отдалении слышались голоса — рабы занимались искусственным оплодотворением финиковых пальм.

Мужские метелки заботливо вкладывались в женские соцветия «древа жизни». Цвели гранаты, инжир, белой пеной вскипали грушевые деревья.

По узкой тропе Иштар-умми вышла к каналу, пересекающему сад. Здесь, в небольшой, отведенной в сторону заводи, цвели лотосы. Лилии и розы подставляли небу свои раскрытые чаши, и солнце наполняло их с избытком теплом и светом.

Девушка села прямо на траву в тени пальмы, прислонившись спиной к ее шероховатому стволу. Темные глаза вавилонянки полнились загадочным сиянием. Она о чем-то напряженно думала, но мысли ее были приятны.

Сара наслаждалась покоем этого места, блеском воды в канале, дыханием цветов. Небо было необыкновенно яркое, синее, такое, что и смотреть нельзя — слишком сильно искушение обрести крылья. Она ступала босыми ногами по траве, чувствуя ее мягкость.

— Знаешь, Сара, здесь так хорошо, что хочется умереть, — внезапно нарушила молчание Иштар-умми.

Аравитянка встрепенулась.

— Странно слышать такие слова из твоих уст, — отвечала она. — Мир прекрасен до слез, а жизнь так быстротечна. В твои годы, кажется, что дорога длинна, на самом деле, это не так. Вот, смотри, мне уже сорок, а я помню дни, когда была такой, как ты теперь, так же отчетливо, словно и не истекли десятки лет.

— Да? И много у тебя было счастья?

— Было много радости. Я любила свой дом.

Иштар-умми отвернулась, закрыла глаза: Так обострялись все звуки и запахи. Так можно было просто молчать и думать, но Сара продолжала:

— Я часто думаю о доме. Моя семья погибла. Может быть, там кто-то и остался из родни, а кто-то живет в Вавилонии. Вот только места юности притягивают, и ничего с этим не поделаешь. Увижу ли я когда-нибудь Иерусалим, развалины храма? Наверное, нет.

Она покачала головой, сорвала с ветки цветы граната.

— Так что не спеши к ночным богам. Царство Нергала не чета верхнему миру, и его дворец куда беднее Этеменанки. Поднимись, я украшу твою голову цветами.

Иштар-умми прижала прохладные пальцы Сары к своим вискам. От женщины пахло кипарисовым маслом, ее короткие завитые волосы придерживала белая лента, светились ожерелья на полной шее. Раздался отдаленный взрыв смеха, веселые голоса что-то выкрикивали. Зазвучала песня. Пел молодой раб, ему в такт прихлопывали.

— Если бы была жива твоя мать, она бы порадовалась твоей красоте, — сказала Сара, глядя девушке прямо в глаза.

Иштар-умми поджала пухлые губы:

— Да, была бы жива, если бы не этот пятый ребенок, который забрал себе ее жизнь!

— Ты несправедлива. Они ушли вместе.

— Да. Но этого не должно было случиться!

— Боги решают за нас, — вздохнула Сара и направилась к ограде, едва видневшейся сквозь зеленое кипение листвы.

Покинув сад, женщины шли молча. Воспоминание о матери расстроило Иштар-умми. Девушка думала о прежних днях, о счастье находиться рядом с матерью, о ее глазах, все видящих и понимающих, о ее последней беременности. Пятого ребенка она носила тяжело, все время болела, страшно осунулась и подурнела. На самом деле (уже позднее кто-то сказал Иштар-умми) у нее когда-то умерло трое детей, и значит, эта беременность была восьмой.

Воспоминание о матери вернуло ее в детство, где чистым светом сияла любовь, и не было ни слез, ни потерь. Сара шла, склонив голову. Она тоже о чем-то думала. Губы ее иногда шевелились, точно женщина шептала молитвы. Но делиться своими мыслями с госпожой она не собиралась.

Близилась главная улица квартала. Гул сотен голосов приближался, и звучал точно хор неприкаянных душ. Кричали животные; торговцы во все горло расхваливали свой товар, до испарины торговались с покупателями. Повсюду сновали рабы с тюками, их обнаженные тела пекло солнце. За тростниковой стеной слышался стук молотка каменотеса.

В разных направлениях двигались повозки: богатых горожан, украшенные дорогими тканями, подчеркивающими значимость хозяина и создающими тень; ремесленников и бедных людей, которые куда-то отправлялись целыми семьями — с голодными кричащими детьми и худыми женами.

Торговцы готовой снедью тащили за собой тележки и, если удавалось, занимали место в какой-нибудь нише и раскладывали свой товар. Вкусно пахло печеной, политой тростниковым медом тыквой, вареной чечевицей и бобами. За мелкую монету можно было купить фиников, гранатов, холодной воды и пальмового вина. Нередко обедающие располагались здесь же, на тротуаре, в жидкой тени, падающей от стен.

Ближе к центру в толпе все чаще стали мелькать расшитые золотом одеяния жрецов. С лязгом проходили отряды пехотинцев в бронзовых панцирях и поножах, с короткими мечами и луками. Лес копий, похожий на обугленные пальмовые стволы, поднимался над бронзовыми шлемами, ослепительно сверкавшими солнечными бликами.

Гигантский массив «Дома основания небес и земли» — Этеменанки — приближался с каждым шагом, восхищая своим великолепием. Вавилонская башня возвышалась над городом, отмечая центр мира, высоко в небо, вознося храм Мардука, верховного божества, для которого здесь поставили золотое ложе и стол.

Великий зиккурат, построенный еще во времена Хаммурапи, постепенно обваливался и разрушался. Время безжалостно. Для человека оно течет в одной плоскости, для башни — в другой. Но столетия наложили и на нее свою печать.

Перестраивать Этеменанки начал Набопаласар, царь-завоеватель, победивший Ассирию и сравнявший с землей Ниневию, столицу вражеского царства близ Тигра. Но скорая смерть помешала увидеть ему свое дело завершенным.

Сын его, Навуходоносор, достроил Этеменанки до конца, и гордо вознесла она свою главу.

С южной стороны башни до второго уровня поднималась широкая лестница, по которой восходили счастливые жрецы. А далее она, словно пояс, обвивала зиккурат, стремясь к храму, голубому, подобно утру.

Великий зиккурат отделялся от города высокой стеной, и на его территорию входили лишь избранные. Близ башни располагалась Эсагила — главный храм Мардука.

Перед воротами храма раскинулся главный базар Вавилона. Здесь царило оживление: можно было оглохнуть от шума, от смешения речи, ослепнуть от многоцветных красок и мелькания людей. Купцы со всех уголков мира стекались к этому месту. Каждый день в Вавилон приходили караваны, и прекраснейший город верхнего мира богател день ото дня.

Базарная площадь пестрела матерчатыми навесами торговцев, в воздухе витал аромат различных кушаний, пряностей и масел. Иноземные купцы охотно покупали зерно, муку, финики, кунжутное масло, сушеную рыбу. Яркие ткани Вавилона и прекрасная керамика высоко ценились повсюду. Здесь же драгоценные украшения, благовония, мази, цилиндрические печати из полудрагоценных камней, распространенные по всему миру, вплоть до Греции, меняли на лес, камень и металлы.

В Вавилоне отдавали предпочтение кедру, привезенному из Ливана, цена его была на вес золота. Архитекторам и скульпторам требовался камень, и Вавилон охотно его покупал. Все эти сделки совершались здесь, у врат священной Эсагилы. Сюда привозили рабов, выстраивая для показа, расхваливая их положительные качества, умалчивая о недостатках. Здесь лились потоком слезы, деньги, смех и веселье.

Уличные поэты, которым порой не на что было купить себе еды, декламировали здесь свои стихи, бродячие труппы показывали театральные представления. По базарной площади шныряли воры и нищие; публичные женщины с непокрытой головой и распущенными по плечам волосами предлагали заезжим купцам свою недолговременную любовь. Таков был этот базар, и сюда пришли молодая госпожа Иштар-умми и ее верная рабыня.