Сара не спускала глаз с девушки. Поведение ее казалось женщине странным. Смутная улыбка блуждала по ее лицу, даже полупрозрачное покрывало не могло этого скрыть. Лучились глаза, взгляд был направлен будто бы внутрь, в собственный океан просыпающейся чувственности, которую еще не успели обуздать ни законы, ни правила.

Порой Иштар-умми начинала озираться, шарить глазами, выхватывая лица из толпы, словно ища кого-то. О да, Сара отлично понимала девушку! В семнадцать лет хочется быть непохожей на других, выглядеть лучше, красивее. А поскольку собственная красота еще не осознана до конца, еще маячит где-то вдали время полного расцвета, смутные, неясные догадки заставляют просыпаться среди ночи, замирать, прислушиваясь к тихому стону чувственности.

Если нет уверенности в себе, подтверждение своей привлекательности приходится искать в чужих взглядах. Иштар-умми хотелось, чтобы мужчины при виде ее замирали, а женщины завидовали. Ах, ну какая девушка не мечтает об этом!

Саре нравилось смотреть на юную госпожу. Иштар-умми была привлекательна, могла, когда это выгодно, быть просто милым ребенком. А эта открытая улыбка так шла ей!

Сара попала в эту семью, когда девочке не исполнилось и года, и Иштар-умми росла на ее глазах. Не имея своих детей, аравитянка искренне привязалась к ней и заботилась, как о родной дочери.

Иштар-умми родилась очень слабой и болезненной, и врачеватели твердили в один голос, что девочка не выживет. Но она выжила и стала расти и хорошеть, а вот ее матери, действительно, пришлось нелегко.

Едва родив Иштар-умми, она вновь зачала, еще не успев до конца оправиться от тяжелых родов. Но вскоре младенец умер, и женщина, не доносив плод, преждевременно освободилась от бремени.

Вскоре в их доме появилась молодая рабыня, аравитянка Сара. Она-то и поставила на ноги крохотную Иштар-умми. И вот теперь ее воспитанница — невеста. Отец девушки Сумукан-иддин, влиятельный человек, сосватал ее в дом государственного судьи, сын которого готовился к дворцовой службе.

Сара радовалась за молодую госпожу, но было нечто, что пугало ее. Иштар-умми вдруг начала говорить о любви, высказывала вслух свои желания, надежды. О, Сара знала ее характер! Непокорный ребенок. А если она и в самом деле кого-то полюбит, будучи уже замужней женщиной? Ведь она пойдет против мужа, семьи, общества, не побоится судей!

А закон к неверным женам ох как суров… «Что же будет, ~ думала Сара, — что же будет дальше?»

— Я прошу исцеленъя у Эа, Падаю ниц пред Дамгальнунной, Провозглашаю бога Мардука. Вавилон — вечное царство, врата бога, И несокрушим фундамент его.

Арфист положил раскрытую ладонь на струны, и они смолкли. Мрак сгустился перед рассветом. Аромат лилий и гирлянд из цветов граната в покоях сделался слаще и сильней. Три светильника, наполненные пальмовым маслом, источали неяркий свет, чистый, как созвездия над храмами.

Завершились часы третьей стражи. Царь не спал в эту ночь. Как, впрочем, и в прошлую, и в ту, что предшествовала ей.

На широком ложе, убранном драгоценными тканями, полулежал, опираясь на локоть, человек, от которого зависели судьбы миллионов. Он склонил на грудь уже почти седую голову. Тяжкие думы одолевали его. Много дорог осталось позади — в походах в чужие царства и по своей земле. Но вот, наконец, он понял, что устал.

Даже боги устают от собственной ноши, а он всего лишь человек, бренная плоть. Он устал, и злые духи тут же принесли ему отраву. Это была не еда и не питье: тяжкие сомнения и грехи отягощали его душу. Но он не хотел признаваться в этом даже себе самому. Он верил себе как никто другой. Истекал сорок второй год его правления.

Навуходоносор, царь Вавилона, был одинок, как только могут быть одиноки сильные люди. Он сделал многое для своего царства, пришла пора подводить итоги.

Вчера он входил в гарем. Прекрасные жены и наложницы пытались развеселить его, но все время с лица царя не сходила кривая, ироничная полуулыбка. И вот теперь близится рассвет, на пороге новый божественный день. Жаркая ночь не успокоила его сердце, а новый день принесет новые заботы.

Танцовщицы стояли на ковре, их маленькие босые ноги белели на темных узорах. Мерцали массивные украшения, а на разгоряченной коже женщин отдыхали отблески рассеянного света. Танцовщицы украдкой посматривали на царя, их брови, подведенные черной краской, удивленно выгибались. На высоких скулах блестели капельки пота. Он это видел. Он давно научился видеть затылком, руками, кожей… Так он глядел на мир и все запоминал.

Мимо раскрытого окна проплыла птица на прямых крыльях, неправдоподобно темная на сине-фиолетовом небе, черная, словно капля Небесного Океана — так халдеи называют Космос. Птица бесшумно исчезла, и Навуходоносор повернул голову.

— Что это было? — тихо спросил он. — Что за птица пролетела над дворцом? Кто-нибудь видел? — Он со вздохом провел раскрытой ладонью по лицу.

— Я видел, мой царь, — отозвался арфист.

— Ты? — Навуходоносор поднялся с ложа. — Так скажи мне. Поведай то, что видел я сам.

— Это был орел, мой царь.

— Орел? — Навуходоносор в притворном удивлении вскинул брови. — Здесь? В этот час?

— Да… — молодой музыкант низко склонил голову. — Да, господин, это был орел.

— Я верю тебе, — произнес Навуходоносор. — Верно… Я тоже видел его…

Он стоял лицом к окну, долго глядел на звезды, потом резко повернулся к музыканту, обнимая себя за плечи, словно в эту душную ночь ему стало нестерпимо холодно.

— Это кружит над моим городом Анзу, ищет то, что потерял. Таблицы Судьбы хочет вернуть. Близко подлетает, смотрит… смотрит.

Царь говорил тихо, но все в комнате слышали его слова. Суеверный ужас объял всех, и девушки окаменели, чувствуя беспокойство своего повелителя. Молодой музыкант прижал к себе арфу. Он готов был играть в любое время, доставляя радость своему царю, открывая пред ним Врата Музыки, и услаждать его слух поэзией, но говорить ни о чем не хотел. Он был умен и понимал, что неосторожное слово может стоить головы.

— Идите, — Навуходоносор сделал короткий жест рукой. — Оставьте меня. Бывает, молчание ценится дороже сокровищ.

Арфисту показалось, что царь усмехнулся; он словно читал в сердце юноши. Танцовщицы встрепенулись, мелодично зазвенели украшения. Юноша перешагнул через низкую деревянную скамейку и, поклонившись царю, направился к выходу.

Навуходоносор с удовольствием смотрел на подвижные, рельефные мускулы его спины. Девушки устремились за ним. У дверей арфист, словно почувствовав взгляд царя, обернулся, обернулись и танцовщицы.

Это был один из тех моментов, ради которых живут люди, ищущие красоты. Роскошные покои царя, рассеянный свет, трепет неясных отражений, мрак в задрапированных углах и эти юные существа, что уходят, но обернулись, будто вспомнив о чем-то, и в этом — прелесть, улыбка бытия.

Смуглый юноша, хрупкий, как тамариск, в окружении почти обнаженных девушек — магия, тонкая чувственность.

Два гвардейца остались у дверей покоев. В светлых платьях, доходящих до колен, в поножах и налокотниках, без панцирей, они походили на каменные изваяния. В царской гвардии служили воины-профессионалы, не мыслящие своего существования без битв. Война была смыслом их жизни. Они так часто видели смерть, что стали воспринимать ее философски. Гвардейцы были готовы отдать свою жизнь за повелителя в любой момент.

Утро неумолимо приближалось, восток просыпался. В воздухе разливалось смутное марево. Где-то далеко-далеко сверкнула молния.

Навуходоносор опустился на ложе. Грудь болела нестерпимо, не хватало воздуха. Сон не шел. Одиночество царя угнетало, но сама мысль о том, что сюда войдет кто-то из его жен, была сродни назойливой зубной боли. Разговоры с этими красивыми, но безмозглыми существами были пусты, как гнилой орех.

— Стар я стал, — сказал он себе. — Непоправимо стар, раз в женщине ищу мудрости.