— Сюда, батюшка, сюда! — шёпотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.

Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светёлки глаза не видели.

Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка.

   — «Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоём безмерно радуется».

Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:

   — «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота...»

Колодец был огнедышащей бездной, певчая птица, биясь о стены, выпорхнула почти, но крылья не вынесли жара, вспыхнули, птица вспыхнула, а голос почти умер от переполнившей его страсти:

   — «Он просил у Тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век».

Теперь шелестел шёпот, как шелестит пепел:

   — «Велика слава его в спасении Твоём; Ты возложил на него честь и величие. Ты положил на него благословения на веки, возвеселил его радостью лица Твоего...»

Аввакум не удержался и подхватил полным голосом это моление о царе и царстве.

   — «Рука Твоя найдёт всех врагов Твоих, десница Твоя найдёт ненавидящих Тебя. Во время гнева Твоего Ты сделаешь их, как печь огненную; во гневе Своём Господь погубит их, и пожрёт их огонь».

Глаза привыкли ко мраку и к свечам. Аввакум разглядел попа Афанасия, заканчивающего каждение икон, и чтицу — Феодосию Прокопьевну.

Боярыня и прежде слышала присутствие протопопа, но даже бровью не повела в его сторону. Он видел: виски её светятся белизною. Федосья Прокопьевна глаз не отрывала от Писания, но нежные губы её сами собой складывались в улыбку.

Помогая Афанасию служить, Аввакум и Федосья пели согласно и с особой радостью песнь пророка Аввакума — прозрение о пришествии Божьего Сына:

   — «Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, — но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего».

Лишь по окончании службы Федосья Прокопьевна подошла к Аввакуму и пала ему в ноги.

   — Благослови, батюшка! Пропали мы здесь, в никонианской мерзости.

   — Встань, боярыня! Встань! — приказал протопоп.

Благословил, но выговаривал сердито:

   — Не люблю служений на дому. Чай, не в пустыне живете. Это в Сибири что ни ель, то храм. Не всюду в Москве по новым книгам служат. Нынче, слышал, вольному воля.

   — Когда бы так! — вздохнула боярыня. — Но ты, батюшка, прав. У меня в Зюзине в храме истинное благочестие. Поехали, батюшка, в Зюзино! Отслужи литургию, причаститься у тебя хочу, тебе исповедаться.

   — Не мне, Федосья, Господу! Где сынок твой?

   — Да в Зюзине. На охоту уехал.

   — Вырос.

   — Не ахти, батюшка. Двенадцать лет. Был бы больше, женила бы, а сама постриглась...

   — Хитрое ли дело — жениться, — усмехнулся Аввакум.

   — Для Морозовых, батюшка, простое не просто. За такими родами, как наш, зорко глядят. И царь и бояре.

Дворяночку милую не сосватаешь. Не позволят древнюю кровь молодой разбавлять... Поехали, батюшка, в Зюзино. Смилуйся.

   — Афанасий, — попросил Аввакум, — сходи к Анастасии Марковне. Скажи, в имение поехал, к боярыне Федосье Прокопьевне.

   — Отнеси, друг мой Афанасьюшко, протопопице десять рублей, — спохватилась боярыня. — На обзаведение. Хлеб пусть не покупает — пришлю. Всё пришлю.

Дала Афанасию деньги, слугам приказала приготовиться ехать в Зюзино, Аввакума же повела в комнату, где лежала книга в золотом окладе. Села говорить о премудростях духовных, но Аввакум сказал:

   — Я хочу пить.

Слуга и наперсница Федосьи Анна Амосова — дворянка, уж так похожая на горлицу, будто только что скинула крылья и перья, — принесла кваса, настоянного на изюме, шипучего.

   — Все жилочки-кровиночки перебрало! — изумился протопоп зело колючему квасу.

   — Голову прочищает, — согласилась Федосья Прокопьевна и открыла книгу на нужном ей месте. — Объясни, батюшка, много раз читывала, а понять не могу. Вот послушай: «И остался Иаков один, и боролся Некто с ним[22], до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал ему: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи мне имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? (оно чудно) И благословил его Там».

   — Что же ты хочешь узнать у меня? — спросил Аввакум.

   — Батюшка, смилуйся! Как можно с Богом бороться? Да чтоб у Господа сил не хватило мужика одолеть? Господь Бог ещё и просит: заря уж скоро, отпусти! Почему Господь Бог зари-то боится?

   — Читай Осию-пророка: «Ещё во чреве матери запинал он брата своего, а возмужав, боролся с Богом». Об Иакове сказано.

   — Как Бог терпел такого? Ведь вон когда ещё не смирялся перед судьбою, во чреве!

   — Всякое, что Господом делается, есть притча и тайна, — урезонил Аввакум Федосью. — Кто они, жиды-израилетяне, как не богоборцы? Исуса Христа ни во что ведь ставят. Висят на Господе, на любви Его, как висел Иаков, выходя из чрева, ухватя пяту Исава. А почему Бог зари убоялся? Что тебе сказать? Да стыдно было показать людям и тварям, как Он милует жидов, зная, что они Сына Его по щекам будут хлестать, что им разбойник праведного милей... Потому и обволокла ложь сердца их на веки вечные.

   — Не люблю об Иакове читать, — призналась боярыня. — Он ведь за чечевичную кашу да за кусок хлеба у голодного Исава, после трудов его на поле, первородство купил. Исав хлеб вырастил, убрал, смолол, а потом ещё и выкупал у обманщика.

   — Трудное место, — согласился Аввакум. — Дети Иакова тоже ведь лукавые. Убили честного Сихема. Он согрешил, да ведь покаялся. За Дину родство своё предлагал, готов был заплатить любое вено... Жиды, они есть жиды. И первый жид — Никон, второй — царь-батюшка.

Брякнул с разгона и смутился. Федосья Прокопьевна аж ахнула:

   — Господи, пронеси! Не говори так, батюшка.

   — Согрешил, — согласился протопоп. — Я у Господа, у Заступницы — вот тебе крест, Прокопьевна — вымолю. Будет Алексей Михайлович чист и бел, как новорождённая ярочка. Михалыч Бога крепко боится, не посмеет посягнуть на веру отцов. Опамятуется, голубь.

И снова катил протопоп в карете.

Изумлялся бегущим впереди и по бокам скороходам, всадникам на белых лошадях, рысящим за каретой шестью рядами, зевакам, ради погляда облепившим заборы, деревья, крыши. Сметливый пострел в новых лапоточках на трубу забрался.

   — Сколько же слуг-то у тебя? — спросил Аввакум боярыню.

   — Триста.

   — За царём меньше ходят, сам видел.

   — Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла — удивлялась нашим выездам, а муж помер — от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.

В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.

   — А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? — не утерпел Аввакум.

   — Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвёртая персона. Привыкла, батюшка... По молодости мало что понимала... А нынче... Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.

По широкому двору с кустами цветущей черёмухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-чёрным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.

Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.