— Это в остатке? — Лицо Алексея Михайловича стало серьёзно и даже озабоченно.

   — В остатке, великий государь!

   — Приплод не велик, но теперь, думаю, расплодятся, коль сто сорок молодок у них.

   — Да уж расплодятся, великий государь.

Аввакум писал о Пашкове:

«В 169 Афонасей Пашков увёз из Даур Никанские земли два иноземца, Данилка да Ваську, а те люди вышли на государево имя в даурской земле в полк к казакам... Да он же, Афонасей, увёз из Острошков от Лариона Толбозина троих аманатов...

Да он же увёз 19 человек ясырю у казаков. А та землица без аманатов и досталь запустела...

Да он же, Афонасей, живучи в даурской земли, служивых государевых людей не отпущаючи на промысел, чем им, бедным, питатися, переморил больше пяти сот человек голодною смертию...

Да он же, Афонасей Пашков, двух человек, Галахтиона и Михаила, бил кнутом за то, что один у него попросил есть, а другой молвил: «Краше бы сего житья смерть!» И он, бив за то кнутом, послал нагих за реку мухам на съеденье и, держав сутки, взял назад. И потом Михайло умер, а Галахтиона Матюшке Зыряну велел Пашков в пустой бане прибить палкою...»

И о других многих злодействах, нелепых, страшных, поведал Аввакум.

Закончив писаньице, сказал Анастасии Марковне:

   — Знать, пронесло грозу над нами. Пашкову-горемыке достанется. Поделом, а ведь жалко дурака.

   — Что его-то жалеть, зверя? — сказала Анастасия Марковна. — Жалко благодетельниц Фёклу Симеоновну да Евдокию Кирилловну.

Вот уж ко времени помянула!

Дверь отворилась вдруг, и вошёл... Афанасий Филиппович Пашков.

Взошло бы солнце среди ночи, меньше было бы дива.

Анастасия Марковна шею вытянула, руки подняла, но забыла опустить. Аввакум щурил глаза и головой от света отстранялся, чтоб разглядеть: не поблазнилось?

   — Я, батюшка! Собственной персоной, ахти окаянный Афанасий.

   — Афанасий по-русски «бессмертный», — сказал Аввакум.

   — А ты кто у нас по-русски?

   — Я — «любовь Божия», Афанасий Филиппович.

   — А Филипп тогда кто?

   — «Любящий коней».

   — Ты — Бога, а я, бессмертный, — коней, — Пашков улыбнулся.

Аввакум пришёл в себя, встал, поклонился бывшему воеводе.

   — Заходи, Афанасий Филиппович, коли дело есть до нас, ничтожных. Уж очень лёгок ты на помине: челобитную царю пишу о деяниях твоих. Не Пётр ли Михайлович шепнул тебе об этой челобитной?

Пашков, седенький, лицом белый, улыбнулся протопопу своими синими глазами, ужасными, когда тиранство творилось.

   — Просить тебя пришёл, батюшка Аввакум. В Даурах все трепетали предо мной, один ты перечил, к Богу о правде взывая. Сильнее ты меня, батюшка.

   — Бог сильнее, Афанасий! Бог!

   — Бог-то Бог... По-твоему получается. Постриги меня, как грозил.

   — Опалы боишься?

   — Боюсь, батюшка. Коли царь возьмётся разорять, так разорит всё моё гнездо. На сыне моём, сам знаешь, вины большой нет, на внучатах... Ты уж смилуйся, постриги меня.

Встал на колени.

   — Не передо мною! — крикнул Аввакум. — Перед Господом!

Указал дланью на икону Спаса.

   — Ему кланяйся!

Пашков на коленях прошёл через горницу, у божницы поднялся, приложился к образу.

   — То-то, — сказал Аввакум. — Постричь — постригу, с великою радостью в сердце. Но Фёкла-то Симеоновна готова от мира отречься?

   — У нас уговор. В один день пострижёмся.

   — Накладываю на тебя трёхдневный пост, через три дня приходи.

   — Нет, батюшка, — покачал головой Пашков. — Теперь же идём в Чудов...

   — Не на конях, чай, скачешь, Афанасий Филиппович!

   — На конях, Аввакум. На скорых... Поторопись исполнить пред Богом сказанное... За тобой скоро придут, дорога тебе дальняя. В Пустозерск. Слыхал о таком?

   — Не помню.

Стал Аввакум бледен, поглядел на Анастасию Марковну:

   — Собирайся, Марковна. — Посмотрел в глаза Пашкову: — Уж не радуешься ли ты, Афанасий Филиппович?

   — Радуюсь, Аввакум, но душа моя плачет, Фёкла Симеоновна слезами вся залилась.

...Когда Аввакум воротился из Чудова монастыря, его ждал всё тот же Пётр Михайлович Салтыков.

   — Ведено сказать тебе от великого государя. — Салтыков был строг, но говорил без норова. — Власти на тебя жалуются, запустошил ты церкви Божии, а посему отправляйся в ссылку. Велено тебе жить в Пустозерске, где полгода ночь.

   — Стало быть, и день на полгода, — сказал Аввакум.

   — «Отче наш, иже еси на небесех! — поднимаясь на ноги, захлёбываясь слезами, зарыдал, как малое дитя, Филипп. — Да святится имя Твоё!» Аввакум, батюшка, о тебе Христос сказал: «Да святится имя твоё». Эй! Царёв язык, скажи своему царьку — про Аввакума Христос сказал: «Да святится имя твоё!»

Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:

   — Да святится имя... его! Да святится имя... его, перед Господом.

Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.

Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.

   — Батюшка! — упала на колени Агафья. — Сходил бы ты в церковь, к Успению. Царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.

Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.

   — А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?

   — Столько давали, а теперь вконец разорят! — тихонько заплакала Фетинья.

Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотись спиной о стену, отрешённая.

   — Что скажешь, матушка? — спросил Аввакум.

   — За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.

   — Сочиво ныне вкусно было, — сказал Аввакум.

   — Вку-у-у-сно! — взревел радостно Филипп.

   — Я пойду помолюсь! — соскочил с лавки Фёдор-юродивый.

Опомниться не успели, а он за дверь, да и был таков.

   — Пригляди за ним, побереги милого, — сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. — Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.

Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава Богу.

   — Увели Фёдора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царём.

   — Толком расскажи! — прикрикнул на Агафью Аввакум. — Юродство — не шалость.

   — Шалил Фёдор! Шалил!

   — Да как же?

   — По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.

   — Игумна в Чудове избрали вместо Павла?

   — Не успели. Павел в Чудове пока живёт, не переехал на Крутицкое подворье.

   — Пойду к нему, — сказал Аввакум.

   — Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.

   — В Успенский пойду.

Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван — скуфью, Анастасия Марковна — большой нагрудный крест.

Затаился опальный дом, ожидая, что будет.

В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошёл прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович Спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да ещё и стороной прошёл, торопясь.

Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий — радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привёл Фёдора. Фёдор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.