— Если ты лжесвидетелями называешь власти Московского государства, — сказал Сукин, — то примешь за это месть от Бога.

   — Какие власти?! — воскликнул Никон. — Да кто в Москве может книжным учением говорить, правилами святых отцов? Они и грамоте не умеют.

   — Один ли ты в Московском государстве грамоте научен? — спросил Брехов. — Есть ли кто другой?

   — Есть, да не много.

   — Не гордись, святейший. У великого государя изо всяких чинов люди книжным учением и правилами с тобою говорить готовы. Им есть что говорить тебе на беду, — Брехов помолчал и убил: — На соборе будут вселенские патриархи.

Никон не нашёлся, что сказать. Сукин и Брехов растерянность святейшего приняли как победу, поскакали в Москву со спешным докладом: испугался!

Перед праздником Введения Алексей Михайлович любил почитать «Беседу святого Григория Паламы»{31}. Царица Мария Ильинична слушала мужа любовно, положа руки на живот, на новое беремя своё.

Читал Алексей Михайлович негромко, наслаждаясь словом, святостью слова:

   — «Если древо от плода своего познаётся, и древо доброе плоды добры творит, то Матери Самой Благости и Родительнице Вечной Красоты как не быть несравненно превосходнее, чем всякое благо, находящееся в мире естественном и сверхъестественном?»

Речь лилась, баюкала. Мария Ильинична, ласково вздрёмывая, улыбалась виновато да и совсем заснула, а пробудясь, увидела Алексея Михайловича, стоящего над книгой, перстом указующего в поразившую его строку.

   — Ты послушай, голубушка! Ты послушай!

   — Слушаю, Алексей Михайлович.

   — Здесь тайна бытия человеческого. Здесь она сокрыта, и не во тьме — в неизречённом свету. «Сиф рождён был Евой, как она сама говорила, вместо Авеля, которого по зависти убил Каин, а Сын Девы, Христос, родился для нас вместо Адама...» Чуешь, Мария Ильинична? Христос вместо Адама, «которого из зависти умертвил виновник и покровитель зла». Ты чуешь? «Но Сиф не воскресил Авеля, ибо он служил лишь прообразом воскресения, а Господь наш Иисус Христос воскресил Адама, поскольку Он для земнородных есть Жизнь и Воскресение».

Алексей Михайлович подошёл к иконостасу, целовал образа, плакал, чувствуя, что сердце в нём открылось, как дверь, и жаждет творить доброе.

Приснился ему в ту ночь Никон. Сидели они друг перед дружкою в блаженстве, любовь была между ними, как встарь. «Господи, друг мой собинный, — говорил Алексей Михайлович и не мог наглядеться на лицо Никона. — Как же мы столько прожили вдали друг от друга? Без сладкой беседы, надрывая сердца глупой обидой. Истосковался я по тебе*. Святейший Никон, согласно прикрывая глаза, взял серебряную чарочку, зачерпнул из братины и подал. И Алексей Михайлович пил из чарочки, а Никон осушил до дна всю братину. «Ты же пьян будешь!» — испугался за друга царь, а Никон, умалясь в росте, показывал ему за спину. Алексей Михайлович оглянулся, а за спиною, во тьме, мужик. «Кто ты?» — крикнул царь и узнал: Аввакум!

Аввакум молча тащил огромный крест, поставил, а крест выше потолка, толкнул его, чтобы раздавить их...

   — Проснись, проснись! Кричишь! — разбудила Алексея Михайловича Мария Ильинична.

Праздник Введения Богородицы во храм — это праздник детской любви к Господу. Праздник чистоты, высоты, безупречного чувства. На утрене со слезами на глазах пел Алексей Михайлович славу Богородице: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, Богоизбранная Отроковице, и чтим еже в храм Господень вхождение Твоё».

В благостное сие мгновение подскакал к государю юродивый Киприан, подал челобитную, щебеча птицей:

   — Чвирик-чвирик! От батюшки Аввакума, от протопопа, тобою гонимого. Чвирик-чвирик!

Грамоту царь принял, но уже не молился, не пел. Смутилась, опечалилась душа, уста запечатала.

Челобитие оказалось коротким, без Аввакумова ожесточения, без поучений.

«Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне! — писал Аввакум. — С великою нуждею доволокся до Колмогор, а в Пустозерский острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной (мучительный. — В.Б.), на оленях ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи... Пожалуй меня, богомольца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быть или как твоя государева воля, потому что безответен пред царским твоим величеством. Свет-государь, православный царь! Умилися к странству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слёз душу мою исполняет. А в даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь-государь, смилуйся».

Алексей Михайлович перекрестился.

   — Небось уж отвезли тебя, протопоп, до самого Пустозерска. Раньше надо было о детишках горевать.

Подошёл к иконе «Умиление», перекрестился страстно и горько.

— Богородица! Всех бы вернул и никого бы не отсылал прочь, но ведь не думают о царстве, не печалуются о своём царе! Попусти им, как волки, стаей кинутся. Прости меня в светлый день! Помилуй! Пошли всем гонимым благословение Своё. Пусть им будет тепло да сытно. Пусть славят Тебя, позабыв обиды свои. О Пречистая, да убудет в мире хитрой хитрости!

Хитрой хитрости не убывало.

Боярин Зюзин, ища дорогу к царскому сердцу, избрал себе в помощники Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина. Знаться с Зюзиным царь запретил Афанасию Лаврентьевичу ещё два года тому назад, но слуга, докладывая о просителе, обронил:

   — Плачет боярин. На улице мороз, слёзы на щеках да на бороде горошинами замерзают.

   — Принесло чёртову попрошайку, — рассердился Афанасий Лаврентьевич, да о сыне-беглеце вспомнил, о Воине, умерил гордыню. — Позови Никиту Алексеевича. Небось денег на поташное дело будет просить.

Зюзин вошёл, улыбаясь виновато, но голову держал крепко, не гнул шею.

   — Не ради себя переступил я твой порог, Афанасий Лаврентьевич. Помнишь, что сказано Григорием Богословом: «О причине же моего прежнего противления и малодушия, по которому я удалихся, бегая... а равно и о причине настоящей моей покорности и перемены, по которой я сам возвратился к вам, пусть всякий говорит и думает по-своему, так как один ненавидит, а другой любит...»

Ордин-Нащокин понял, о ком речь.

   — Передо мной ли ходатайствовать тебе, Никита Алексеевич? У меня не хватило сил за псковичей заступиться, я просил, но таратую Хованскому с головой отданы{32}. Не смею огорчить великого государя ещё одной просьбой.

   — Ради Господа, не гони меня, выслушай.

   — Я знаю, Никита Алексеевич, ты не из тех, кто, изостриша, яко меч, язык свой, стреляет словами тайно в непорочных.

   — Истинно так, Афанасий Лаврентьевич! — Зюзин трижды поклонился, боярин — думному дворянину. — У великого государя на святейшего давно уж нет гнева, одна печаль осталась. Да и у святейшего не по себе скорбь. Великого государя обступили нарядившиеся в греков латиняне. Кто он есть, митрополит газский, зловредный Паисий Лигарид? Ладно что жид, он папе римскому тайный слуга. Кто ныне возле царевича Алексея? Симеон Полоцкий. Учёный! Чья наука-то в нём? В коллегии иезуитской ума набирался. А все эти послы мелетии, стефаны — сонмише лживое? Афанасий Лаврентьевич, миленький! Почитай письмо святейшего. Я его письма жгу, а последние два сохранил, чтоб тебе показать. Никакого дурна великому государю не будет, если святейший воротится и возьмёт в руки свои посох святого митрополита Петра.

Ордин-Нащокин письма принял, прочитал... Последнее его посольство к полякам кончилось ничем. Война довела народ до нищенства[33], но чтобы сотворить вечный мир, нужен хоть один сильный человек в царстве.