— Ах, кабы Господь Бог Церковь нашу умирил! — сказал Афанасий Лаврентьевич и признался: — Не ведаю, что мы доброго можем сделать.

   — Я напишу святейшему письмо, позову воротиться в Москву. Великий государь только рад будет приходу господина нашего. У кого поднимется рука — гнать святейшего из своего же дома, яко пса?

Афанасий Лаврентьевич подумал и повторил:

   — Ах, кабы Господь Бог Церковь нашу умирил!

Проводив боярина до крыльца, Афанасий Лаврентьевич, всполошённый мечтами Зюзина, достал из ларца, из потаённого ящика, письмо епископа Мстиславского и оршского Мефодия к Алексею Михайловичу. Царь дал письмо, чтобы получить верный совет, на кого же опереться в Малороссии? Несчастная, непостоянная страна! Снова и снова вчитывался Афанасий Лаврентьевич в строки Мефодиева послания, ища правды, но более неправды.

Епископ уличал в шаткости гетмана Брюховецкого, подсказывал, как держать его в узде: «Прежде всего надобно укреплять города государевыми ратными людьми, тогда гетман поневоле будет государя бояться и служить ему верно». К хорошему совету хороших бы денег на содержание войска. Ратники из полков разбегаются. Голодно. Голодно на Украине. Пропащая страна.

Ордин-Нащокин не любил казаков за «сметливость»: служат, кому ныне выгоднее, не думая ни о вчера, ни о завтра. Мелкодушный народ.

Письма Мефодия подтверждали эту лёгкую охоту к перемене господина. Гетман Правобережной Украины Павел Иванович Тетеря был при польском короле Яне Казимире, но присылал к Мефодию тайного человека, обещая переметнуться с казаками на сторону русских, если Алексей Михайлович простит ему вину, пожалует прежними, записанными в царских грамотах землями да городами. Клялся помирить великого государя с крымским ханом. Мефодий убеждал не держаться за Брюховецкого. Пусть великий государь простит Тетерю, пусть казаки выберут его гетманом обоих берегов Днепра, и левого, и правого, тогда и войне конец.

«Хохлы! Хохлы! — думал с неприязнью Афанасий Лаврентьевич. — Почитают себя хитрее сатаны. Кто бы мог подумать, чтоб Иван Выговский, вернувший себе, ластясь к полякам, имя Ян, протёр бесстыжие глаза, увидел, как слаб король, да и принялся поднимать народ против шляхты. Сложился силами с полковником Сулемой, призывал истреблять старост и каштелянов. И преуспел бы, да Себастьян Маховский напал на него врасплох, схватил, привязал к пушке, и бахнула та пушка, разметав хитрейшего из хитрых... Выговский погиб, Юрко Хмельницкий отрёкся от мира, прошлогодний поход короля на Украину кончился полной неудачей... Бедный Ян Казимир так и не смог собрать большого войска, денег не было. Явился на левую, на царскую сторону Днепра, надеясь, что умные казаки поостерегутся биться с самим королём, отпадут от московских воевод. Имея двадцать пять хоругвей конницы — полторы тысячи сабель да триста пехотинцев — много ли навоюешь? Коронный гетман Станислав Потоцкий пришёл к королю с тремя казачьими полками, четырьмя тысячами пехоты и только двумя ротами гусар, знаменитых «крылатых» конников. Менее двух тысяч воинов было у грозного Стефана Чарнецкого, а татары прислали всего пять тысяч...»

И всё же тринадцать казачьих городов отворили перед королём ворота, а вот Лохвицу пришлось брать кровопролитным приступом.

Тетеря осадил Гадяч, но, услышав, что идёт князь Григорий Григорьевич Ромодановский с калмыками, поспешил убраться подальше. Во-первых, ждал вестей из Москвы, а во-вторых, струсил перед именем калмыков. Всем было ведомо: калмыки ходили с русскими под Перекоп, побили татарских мурз, пленных же не брали и русским брать не позволили. Закалывали.

Если бы под Глуховом Яков Куденетович Черкасский действовал смелее, всё бы польское войско полегло вместе с королём.

Бои шли теперь по всей Малороссии. Поляки увезли киевского митрополита Иосифа Тукальского в Мариенбург, посадили в тюрьму. Туда же и инока Гедеона — Юрка Хмельницкого. Это было хорошо, меньше интриг, но Ордин-Нащокина беспокоила новая мысль, явившаяся у поляка Чарнецкого и страстно поддержанная казаком Тетерей. Королю предлагали создать на Украине несколько старостатов, отдав власть казачьим полковникам и казачьему гетману. Тетеря предупреждал короля: крымский хан стремится оторвать Правобережную Украину от Польши. Спасение от татар не в войне с Крымом, сил уже нет, русские этой войной непременно воспользуются, ударят с тыла — спасение в одном: нужно искать и найти мир в Москве.

Миролюбивость Тетери Ордин-Нащокину очень нравилась. Он склонялся поддержать Мефодия в борьбе с Брюховецким. Иван Мартынович вовсю старается угодить великому государю, но у него распря не только со священством, его ненавидят в малороссийских городах, ибо отдаёт горожан во власть казачьего своеволия. Киевский воевода Чаадаев казаков в город не пускает.

Ордин-Нащокин думал о Чаадаеве, а мысли уплывали.

И встал перед глазами Воин, сын. Столько беды наделал, сбежав к полякам, но не мог Афанасий Лаврентьевич о надежде своей, уже не сбывшейся, плохое в сердце держать. Видел Воина ясноглазым, с лицом, напряжённым мыслью.

Вздохнул: умному да честному — в России горькая доля.

Но ушедший из России — для России мертвец.

Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришёл в Хорошево, Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нём Ивана Неронова.

   — К тебе пришёл, грамотку принёс! — поклонился царю старец.

   — Жду тебя после службы, — сказал Алексей Михайлович.

В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

   — Ругаться пришёл? — спросил Алексей Михайлович несердито.

   — По глазам, что ли, угадал?

   — Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

   — Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

   — Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, всё обличаешь меня?

   — Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слёзное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев... Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.

   — Прочитаю после. Что на словах-то принёс? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя, и помыслами и словесно.

   — Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

   — Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

   — Сам ведь знаешь, о чём скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он, хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на всё твоё пречистое царство — смрад.

   — Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

   — Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

   — Я о том плачу и молюсь... В патриархи Бог ставит...

   — Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придёт в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.

   — Ты говоришь Исус, а надо Иисус.

   — Да почему же Иисус, когда отцы наши Исус говорили?

   — В старых книгах и так и этак писано, но учёные богословы наставляют: Иисус — правильно. Языку легче сказать Иисус.

   — Ишь, утруднение какое! Не мудрствуй попусту, великий государь. Никон сам от многих своих новин отшатнулся, понял, что латиняне его уловили. Да сделай же ты доброе добрым!.. Святитель Николай, чудотворец великий, тебя просит. Ведь в его день стою пред твоими очами, говорю тебе, свету нашему. — Упал в ноги вдруг. — Великий государь! Слух идёт: собираешься воротить Никона. Упаси тебя Боже поддаться уговорам! Много беды сделалось, а будет вдесятеро.