Все стояли, Алексей же Михайлович сидел.

   — Никон пришёл, — сказал он спешному совету, — в Успенском, на патриаршем месте стоит. Народ к нему под благословение кинулся.

   — Как?! — изумился митрополит Павел. — Как он проник?

   — Не знаю, — сказал царь. — Да ведь патриарх! Кто его смеет не пускать? Делать-то теперь что?

   — Ах ты Боже мой! — ахал Павел. — Ах ты Боже мой!

   — Его до света нужно выпроводить из Москвы, — сказал Паисий Лигарид. — На том происшествие и закончится.

Все посмотрели на царя.

   — Пойдите спросите, зачем святейший пришёл... к нам! — вдруг рассердясь, закричал Алексей Михайлович.

   — Кому идти-то? — спросил Одоевский.

   — Ты уж сам сходи, Никита Иванович.

   — Дозволь и мне послужить тебе, — поклонился Юрий Алексеевич Долгорукий.

   — Спасибо тебе, князь... Полным чином ступайте, Родион Матвеевич пусть идёт да дьяк Алмаз Иванов. Скажите ему: пусть возвращается к себе, пусть идёт в монастырь.

Когда Никон увидел перед собой присланных царём, понял: судьба решена. Улыбнулся, перекрестил пришедших, не благословляя, но как бы от них открещиваясь.

С вопросом к патриарху обратился Стрешнев:

   — Ты оставил патриарший престол самовольством и присылал сказать царю, что в патриархах тебе не быть. Ты съехал жить в Воскресенский монастырь, и о том великий государь написал вселенским патриархам. Скажи, для чего ты приехал в Москву, пришёл в соборную церковь, стал на патриаршье место без ведома великого государя, без благословения всего святейшего собора? Ступай в свой монастырь.

Никон перекрестился на икону Вседержителя.

   — Я сошёл с престола никем не гоним, ныне же пришёл на мой престол никем не званный. А для чего? Да чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил. Не бегаю я, грешный, от суда вселенских патриархов. Воротило меня на престол явление чудное и страшное... Я не чаял видеть лицо великого государя, письмо вот написал о видении. Передайте письмо своему господину.

   — Без ведома великого государя, — сказал Одоевский, — ты сам знаешь, письма твоего взять не можем.

   — Так известите его царское величество о письме, о страхе моём!

   — Известим, — согласился Одоевский.

Посланники царя удалились.

Разлилась тишина под высокими сводами великого храма. Тишина пуще грома громадная, пуще грома потрясает душу.

У Алексея Михайловича живец в коленке сидел, нога тряслась мелкой мерзкой трясуницей.

   — Письмо, Никита Иванович, возьми. Только пусть тотчас садится в сани, едет не мешкая. До свету чтоб его в Москве не было.

Множество глаз единым взором встретили в соборе царских послов, проводили к Никону.

   — Великий государь приказал объявить тебе прежнее, — сказал князь Одоевский, — шёл бы ты не мешкая, до света, в Воскресенский монастырь. Письмо же твоё велено принять.

   — Коли приезд мой великому государю не надобен, то я покорно исполню волю властей, пойду в мой монастырь, но говорю вам, синклиту и царю: не выйду из церкви, покуда на моё письмо не будет отповеди.

   — Отповедуем, коли царь укажет, — сказал Никита Иванович. И, приняв грамоту, понёс во дворец.

   — Ох, как непросто с ним! — искренне пожаловался боярам и духовенству Алексей Михайлович. — Читайте скорее! Ртищев! Фёдор Михайлович! У тебя голос чистый, ясный, прочти, чтоб все слышали.

Ртищев развернул свиток:

   — «Слыша смятение и молву великую о патриаршеском столе, одни так, другие иначе говорят: развращённая, — каждый, что хочет, то и говорит, — слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает быть. Молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения. С 13 декабря уязвился я любовию Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до семнадцатого дня, не ел, не пил, не спал, лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки. Однажды, севши, сведён я был в малый сон, и вижу: стою я в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого, стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею[36] и киноварницею[37] в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают. Тот отвечал: о твоём пришествии на святой престол. Я спросил опять: а ты подписал ли? Он отвечал — подписал, и показал мне свою подпись: смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Я пошёл на своё место и вижу: на нём стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: не ужасайся, брате, такова воля Божия — взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы. Ей-ей так, мне Господь свидетель о сём. Аминь. Обретаюсь днесь в соборной церкви...»

   — Довольно, — сказал Алексей Михайлович. — Ишь, какое видение ему подоспело. Да не тот я, что прежде... Самому видения бывают, так молчу... Впрочем, дочитай, Фёдор Михайлович. Дочитай всё до конца, на том и кончим.

Ртищев читал, но голос плыл мимо ушей, злая кровь переполняла государю сердце: «Сколько он дурил меня своими снами».

   — «...Мы не корчемствуем слово Божие, но от чистоты яко от Бога пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестию сице глаголем, не яко человеком угождающе, но Богу, искушающему сердца наша. Аминь», — закончил Ртищев чтение.

   — Аминь, — сказал Алексей Михайлович, радуясь власти, зазвеневшей в его голосе. — Пусть тотчас поднимается и уезжает. Ступайте, объявите ему, а ты, князь Дмитрий Алексеевич, подойди ко мне.

В Успенский собор объявить царскую волю отправился митрополит Павел Крутицкий, с духовенством, с боярами.

Смятение в соборе иссякло, очередное пришествие послов народ встретил шёпотом, хождением.

Павел стал перед Никоном и, не поклонившись, сказал:

   — Письмо твоё великому государю донесено. Власти и бояре чтение слушали, а ты, патриарх, ступай из соборной церкви в Воскресенский монастырь тотчас.

Никон перекрестился, пошёл прикладываться к образам, увидел посох Петра-митрополита и взял.

В дверях путь ему загородили бояре.

   — Оставь посох!

   — Отнимите силой! — грянул на весь собор Никон и прошёл через бояр, как через воздух.

Подойдя к саням, принялся отрясать ноги, возглашая:

   — «Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».

Стрелецкий полковник глумливо засмеялся:

   — Мы этот прах подметём!

   — Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! — гневно прорёк Никон, указывая властною рукою в небо, на хвостатую небесную звезду.

Повалился в сани, которые тотчас же и тронулись. Поскакали конные, впереди, позади. С одной стороны патриарших саней скакал князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, с другой — Артамон Сергеевич Матвеев. За Земляным городом поезд остановился. Долгорукий спешился, подошёл к саням.

   — Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прошения просить.

   — Бог его простит, если не от него смута.

   — Какая смута? — встревожился Дмитрий Алексеевич.

   — Я по вести приезжал, — сказал Никон. — Трогайте, трогайте! Прочь от сего града. Прочь!

Похрапывали на сильном морозе лошади. Выцветала ночная тьма, растворялись скопища звёзд, но сияла, вздыбившись, Большая Медведица, а пуще семизвездья — бродячая хвостатая гостья.

Никон, утонув в пушистом тулупе, глядел на комету, и губы его сами собой шептали: «Господи, помилуй!»

В Чернове снова остановились — подремать, дать отдых лошадям, переждать лютость утреннего мороза.

Никону постелили постель. Он лёг, закрыл глаза и, когда уже все подумали, что спит, сказал: