— Ступай себе, старец Григорий! — сказал Алексей Михайлович. — Молись обо мне, грешном. Мне говоришь: не мудрствуй, так то и для тебя добре. Что Бог даст, то и будет. Благослови.

Благословил государя старец Григорий, пошёл от царя, не зная, что и думать. Во дворе Григория в санки посадили, отвезли в Москву.

Над Москвою висла морозная сизая дымка, тоска разливалась над кровлями. Что-то должно было случиться.

Перед Никоном лежало письмо Никиты Алексеевича Зюзина.

Привезли письмо 11 декабря, на Никона Сухого — бери в ум — на Никона, — и вот уж занимается утро семнадцатого дня, когда празднуют память пророка Даниила, трёх святых отроков — Анании, Азарии, Мисаила, не сгоревших в пламени огромной печи, и ещё мученика Никиты... Бери в ум — Никита, мирское имя святейшего.

«Являлись ко мне Афанасий и Артемон и сказывали: 7 декабря у Евдокеи в заутреню наедине говорил с нами царь, — писал Зюзин. — Душою своею от патриарха, ей, я не отступен... Как пошёл, так и придёт — его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд...»

Письмо пространное, но главное — указано число, когда надобен в Москве: «Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к 19 декабря к заутрене в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра».

Не поедешь — опростоволосишься, и поедешь — себе на стыд.

— Чего дождусь, сидя? — спросил себя Никон и открыл Псалтирь.

Прочитал: «Боже! Ты знаешь безумие моё, и грехи мои не сокрыты от тебя».

Открыл книгу в другой раз: «В Твоей руке дни мои: избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих».

В третий раз указал перстом в строку, и было сказано: «И возгорелся огонь в скопище их, пламень попалил нечестивых».

Положил три поклона перед иконами, вышел к келейникам:

   — Собирайтесь в дорогу. Помолимся да и поедем.

Куда — не сказал, но все поняли, преисполнились потаённой надежды и ужаса.

С отправлением святейший всё медлил, надевал и снимал шубу и наконец решился — позволил облечь себя в лёгкий песцовый тулуп.

Ехали неспешно, поездом из семи саней. Ночь застала в дороге. Старый тающий месяц не светил, на небе властвовала хвостатая звезда, пророчица великих бед. В селе Чернове остановились, давая отдых себе и лошадям. Никон приказал подать бумагу, перо, чернила. Взглядом выставил всех за дверь. Как написал, так и поехали. Перед заставой вдруг весёлым голосом стал рассказывать о родном Вальдеманове.

   — Сегодня день Никиты, а я ведь Никита... В Вальдеманове у нас двенадцать святых ключей. Господи, чего нам не живётся на родине милой?

Никита, однако, миновал, шли первые часы нового дня. Никон сообразил это и сказал:

   — Ведь уж, чай, восемнадцатое! — И обрадовался: — Есть и на восемнадцатое кому за нас заступиться. Сегодня Софья Чудотворица. Я, Божьей милостью, — крестный царевны Софьи.

У заставы поезд окликнули:

   — Кто едет?

   — Власти Саввина монастыря, — лукаво ответил с первых саней патриарший боярский сын.

Пропустили без досмотра, без лишних слов. Поезд направился в Кремль.

Остановились возле большого колокола.

Монахи сбрасывали тулупы, строились парами. Никон окинул взглядом белеющие на белом снегу колокольню Ивана Великого, Архангельский собор, радость души — Благовещенскую церковь, прикрыл глаза перед Грановитой палатой, резко и быстро вышел из саней, трижды поклонился Успенскому собору.

   — С Богом!

Монахи подняли крест, пошли.

Заутреню служил ростовский митрополит Иона. Читали вторую кафизму[34]: «Господи, кто обитает в жилище Твоём?»

Распахнулись двери, в клубах морозного пара явился крест и чередою вошли в собор монахи. Стали у патриаршего места. Двери снова распахнулись, и явился народу Никон, в чёрной рясе, огромный, сосредоточенный в молитве. Прихожане не то чтобы шептаться, дышать не смели. Тяжко скрипнул под ногой святейшего порожек патриаршего места.

Поддьяк, хоть и видел краем глаза пришествие, продолжал читать псалом, лепеча и не вникая в смысл слов:

   — «Иже не ульсти язы́ком своим и не сотвори искреннему своему зла...»

   — Перестань читать! — раздался ясный, сильный голос Никона, и многие вздрогнули, вспомнив этот голос, трепет продрал спины под шубами.

Монахи, пришедшие с Никоном, запели «Исполал эти деспота» и, закончив, уже вместе с прихожанами сотворили молитву «Достойно есть».

   — Говори ектенью[35], — приказал Никон соборному дьякону и пошёл прикладываться к иконам, к мощам. Священство и митрополит Иона, местоблюститель патриарший, стояли, поражённые, не зная, как быть.

Никон вернулся на патриаршее место, возгласил молитву «Владыко многомилостиве» и послал своего монаха к Ионе, звать под патриаршье благословение.

Лицо у Ионы дрогнуло. Водя бровками вверх-вниз, пошёл он, растерянный, покорный, к зовущему и благословился.

За митрополитом, без мешканья, потянулись соборный протопоп, священники, дьякон, поддьякон, причт.

   — Ступай к великому государю, — сказал Никон Ионе, — возвести ему о моём приходе.

Иона взял с собою соборного ключаря Иова, и поспешили в терем, в домашнюю дворцовую церковь во имя святой Евдокии, где стаивал заутрени Алексей Михайлович.

Служба в соборе продолжалась, но была она, как эхо, ибо все — служащие, молящиеся, бывшие и пришедшие — думали об одном: что же теперь будет?

Один Никон был спокоен, и видели его спокойствие. Стоял перед иконами Феофана Грека, смотрел на белые сияющие одежды Господа Вседержителя, на золотую руку Его, благословляющую, стоял и ждал.

Алексей Михайлович убирал догорающие свечи, ставил новые. 18 декабря — день сильных и страстных: мученика Севастьяна, обличителя язычества, патриарха иерусалимского Модеста, восстановившего разрушенный персами и иудеями храм Гроба Господня, преподобного Севастьяна Пошехонского, молившегося в русском городе Романове, святой Софии Чудотворицы.

Тихо было на душе Алексея Михайловича. Близился праздник Рождества, душа, трудясь, приготовлялась к радости.

Служил заутреню Лукьян Кириллович, голос у него был басовитый, громовитый. Алексей Михайлович любил с ним петь.

Пламя только что зажжённой свечи от нежданного потока воздуха припало, погасло.

Царь недовольно повернулся и увидел Иону и Иова.

   — Великий государь, Никон пришёл, — шепотком сказал митрополит.

   — Никон? — не понял Алексей Михайлович.

   — В соборную церковь пришёл, на патриаршем месте стоит.

   — Никон?! — прошептал Алексей Михайлович.

   — Послал нас к тебе, объявить о своём приходе.

   — Боже ты мой! — Свеча выпала из рук. — Лукьян Кириллович, ты слышишь?

   — Слышу, великий государь, — Никон пришёл.

   — Бегите, собирайте... Сюда собирайте, в Евдокию, архиереев, бояр... Кто есть близко. — Алексей Михайлович нагнулся поднять свечу, но ничего не видел, пощупал рукою, не нашёл, забыл, чего искал. — Да бегите же вы!

Пошёл, сел на лавку у стены.

   — Гляди-ко! Гляди-ко! — говорили возницы Никонова санного поезда, указывая на царский дворец.

По окнам, с крыльца вниз-вверх метались огни. Великий переполох приключился в царёвом гнезде.

С факелами мчались куда-то всадники. Через малое время катили ко дворцу кареты, санки. Все, кто подъезжал, не шествовали, но бежали.

В домашнюю церковь Святой Евдокии сошлись из духовенства: митрополит крутицкий Павел, митрополит газский Паисий Лигарид, сербский Фёдор, ростовский Иона, духовник государя Лукьян Кириллович, из бояр князь Никита Иванович Одоевский, Пётр Михайлович Салтыков, князья Юрий Алексеевич да Дмитрий Алексеевич Долгорукие, окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, Фёдор Михайлович Ртищев, Богдан Матвеевич Хитрово, думные дьяки, комнатные люди разных чинов, и среда них Артамон Сергеевич Матвеев.