Поп Василий Фёдоров, не получив от Никона ни помощи, ни доброго благословения, отправился за правдой в Москву. Мирские власти круто взялись за батюшку-доносчика. Пришлось написать извет на беглых крестьян, ушедших от своих господ в дворцовые сёла. О раскольниках приказные слушали, но дела не заводили. Наконец привёл Бог к митрополиту крутицкому Павлу. Тут и записали со слов попа Василия извет не только на раскольников, но и на местное священство.

Обидно было батюшке! Служил послушно, как приказывали царь, патриарх, московские архиереи, а народ от него шарахается. В его неделю служб пусто в храме. Богу печаль, а служащим скудная жизнь.

Извет вязниковского попа гласил: «За рекою за Клязьмою в бору поселились незнамо какие люди, — старцы и бельцы, и келии поставили, и в земле норы поделали, и в церкви Божии не ходят. И которые у них помирают — без причастия и без покаяния. И тех у церкви Божии не погребают, а погребают в лесу без попа, сами. И про церкви Божии говорят, что-де от церкви святыня отошла, и называют церкви простыми храминами и не велят никому в церкви ходить и причастия принимать не велят... А про те пустыни ведает Вязниковской слободы покровский протопоп Меркурий Григорьев и Благовещенского монастыря игумен Моисей. И к тем людям они ходят, и служат они по старым служебникам, и церкви освящают и антиминсы пришивают к срачицам под индитию[38]. А кто по новым служебникам служит, и он игумен и протопоп на исповедь к тем священникам ходить не велят. А в Введенском девичьем монастыре стариц двести с лишком, и как-де он, поп Василий, служит по новым служебникам и на его-де неделях никто не причащается из стариц, а товарищ его поп Лев Матвеев служит по старым служебникам, и старицы на его неделях и причащаются».

Извет как извет. Мало ли подают изветов! Но вот беда — поп Василий в Вязники из Москвы не вернулся. Убили. Делом священника Покровского девичьего монастыря Василия Фёдорова, жителя Вязниковской слободы города Ярополча, занялись подьячие Тайного приказа. Впрочем, не поспешая. Великому государю Алексею Михайловичу было недосуг слушать доклады. В апреле, когда вязниковский поп принёс свой извет, родился царевич Симеон. Четвёртый сын, одиннадцатый ребёнок в семействе, девятый из живых. Первенца, Дмитрия, да пятую, Анну, — Бог взял.

Алексею Михайловичу в 1665 году исполнилось тридцать шесть лет — двадцать на царстве. Ожидая приезда вселенских патриархов, от мелких дел государь устранился, да и лето выдалось ровное, ласковое — грех пропустить такую благодать. Никакие государственные тайности не стоят пчёлки, пасущейся в цветах яблони.

Каждый извет — трата сердца. Хлопочи не хлопочи — неустройства, злобы человеческой не убывает.

Поселился Алексей Михайлович с семейством в Измайлове. С утра до ночи в садах.

Садовник Индрик достался ему в наследство от Бориса Ивановича Морозова. Родом немец, но русскую жизнь Индрик знал лучше иного русского. На всякий день у него присловье да примета.

В мае шли дожди. Короткие, но обильные. Тучи проливались, не закрывая солнца. Дороги развезло, а для Индрика майская непогодь — радость. Приговаривал:

   — Коли март сух, да мокр май — будет каша, будет каравай.

Ещё в прошлом году Индрик удивил царя четырьмя разного вкуса, разного цвета яблоками с одной яблони. Разгорелось сердце у Алексея Михайловича. Думал-думал, терпел-терпел и наконец открылся:

   — Пришло мне на ум, Индрик, совершить дело наитайнейшее. Давай привьём на яблоне все плоды, какие у Бога есть!

Призадумался садовник, правду сказал:

   — Все плоды, государь, невозможно привить.

   — Так мы испробуем! — взмолился Алексей Михайлович. — Получится, не получится — как Бог даст. Ведать про наше дело никому не следует.

   — Вольному воля, ваше величество! Выберу доброе сильное дерево, приготовлю подвой.

   — Ты, Индрик, собери черенки от всякого куста и дерева, какие у нас есть, — виновато улыбнулся: — Не сердись! Испробуем.

Добрых две недели трудился Алексей Михайлович над яблоней, прививая с помощью Индрика все сорта яблонь, груш, слив, вишни...

Но была у Алексея Михайловича и наитайнейшая яблоня. Дикарка, росшая за ригой, и на этой яблоне, никому о том не сказывая, сам прививал побеги не только всяческих деревьев — тополь, берёзу, вербу, дуб, осину, но засовывал в надрезы зёрна пшеницы, ячменя, проса, мака. Вдруг что-нибудь да выйдет!

Тепло стояло парное. Земля молоком пахла. Государь поднимался до зари. Шёл в церковь, молился, а потом спешил на пруды — глядеть, как в хрустальных водах ходят, шевеля плавниками, пудовые сазаны и карпы.

С царём шли его стольники. И он скоро приметил: ранних птах среди его слуг мало. Озаботился! Если царские люди ленивы, то в стрелецких полках лени вдвое больше, а в дворянских — вчетверо.

Приказал Алексей Михайлович: являться всем стольникам пред его царские очи поутру не позже, чем солнце встанет. Оторвётся солнце от земли, значит, опоздал, получай наказание.

   — А какое будет наказание? — спросили стольники.

   — На всю жизнь запомните! — сказал Алексей Михайлович, грозно сдвинув брови.

На первый смотр явился первым. Стольники, завидев царя, бежали строиться, оправляя на себе платье и оружие.

Когда ярая капелька зачатья набухла на краю земли, почти вся сотня была на месте. Но солнце поднимается быстро.

   — Скорей! — кричали стольники бегущим со всех ног товарищам. Солнце уже поднялось наполовину.

   — Все? — спросил государь и приказал начинать перекличку.

Тут все и увидели: бежит, спотыкаясь, князь Иван Петрович Борятинский, бежит, застёгивая на ходу пояс с саблей. Сабля тяжёлая, болтается, мешает попасть ремешком в рамку застёжки; и остановиться нельзя: солнце вот-вот оторвётся от земли и в небо прыснет. И уж как угораздило Ивана Петровича! Подбил коленкой саблю, закрутилась, сунулась между ногами — князь упал, а сам на солнце глядит. Оно уж в небе. Вскочил, застегнул ремень, подошёл к Алексею Михайловичу, поклонился.

   — Виноват, государь!

   — Что поделать, Иван Петрович! Видно, согрешил ты перед Богом.

   — Да чем же?

   — Э-э! — сказал Алексей Михайлович. — Может, комара во сне проглотил... Уж не прогневайся. Договор, сам знаешь, дороже денег.

Кивнул телохранителям. Подхватили стольника под руки. Раздели до исподнего, отнесли по мосткам к купальне, кинули в пруд.

Вода была ещё очень бодрая. Выскочил на берег Иван Петрович как ошпаренный. Алексей Михайлович первым к нему подскочил, с чашей в руках.

   — Пей! Согревайся!

Борятинский хватил чашу до дна.

   — Чего? — спросили стольники товарища.

   — Романея!

   — Ух ты!

   — Переодевайся. Да ступай в столовую избу! — сказал озабоченно Алексей Михайлович. — Ишь, как посинел!.. Там тебя горячими блюдами попотчуют.

На следующий день опоздали сразу трое: разохотились отведать романеи да покушать с царского стола.

Каждый день кто-нибудь опаздывал, желая изведать «гнева». Алексей Михайлович правил игры не менял. Стольники были премного довольны, и хоть хотелось им опоздать сразу всею ротой — не смели, боясь огорчить государя всерьёз. Держали черёд, кому купаться.

Царице Марии Ильиничне в то доброе лето неможилось. Ей было сорок лет. С каждым ребёнком Бог прибавлял красоты, но забирал здоровье. Румянец с рождением Симеона едва-едва проступал сквозь белую кожу. Алексей Михайлович не смел глядеть на притихшую голубушку свою. Украдкой взглядывал. До того была хороша, нежна, но такая печаль в глазах, заплакать хотелось.

Рассказал о своём смотре стольникам, Мария Ильинична посмеялась, а потом вздохнула.

   — Аввакума во сне видела. Стоит он на корабле, а корабль — как церковь Благовещенская. Весь иконостас там у него. Вместо паруса — «Спас в Силах». Увидел меня, велел сходни на берег спустить. «Иди, — говорит, — матушка-государыня, на корабль, помолись». Я пошла было, а ты за руку меня схватил, дёрнул, да больно! А батька Аввакум заплакал, толкнул в берег багром. И чудо чудное! Не корабль от земли, а земля от корабля отошла прочь. И мы с тобою на той земле по водам поплыли.