«А ведь они всю земную жизнь в раю живут», — подумал о боярах Иван Мартынович, стоя на вечерне, где дивный хор величаво славил Всевышнего.

Пели москали чересчур строго, но это был единый глас, единое дыхание. Сила в том пении чудилась необъятная. Вглубь — бездонно, вверх — безмерно.

Ясно и просто подумал о себе Иван Мартынович: погиб. Не быть ему здесь больше. Да разве простят казаки гетману боярство?!

На отпуске получил всё просимое. Государь пожаловал ему и всему роду Брюховецких на прокормление Шептоковскую сотню в пограничном с московскими землями Стародубском полку. На вечные времена. Жителям Гадяча царь, исполняя челобитие боярина-гетмана, даровал магдебургское право, каждого полковника свиты наградил селом, остальные получили грамоты на земельные наделы, а гетман выклянчил для себя сверх всего мельницу в Переяславле. Переяславль — столица Войска Запорожского, там двор гетмана; своя мельница — свои пироги.

Осталось Брюховецкому исполнить ещё одно сомнительное, но важное дело. К патриарху Никону в Воскресенский монастырь отправился, как обещано было, полковник Кирилл Давыдович.

Попал на похороны. В заточении умер иподьякон Никита. Всей вины его — носил патриарху письма боярина Зюзина. Боярин за писания, за умысел призвать святейшего в Москву поехал на службу в Казань, советчик его Ордин-Нащокин — во Псков, а письмоносец, ведать не ведавший, что в письмах, — в подземелье ухнул.

По завещанию бедного Никиту привезли хоронить в Воскресенский монастырь. Никон воздал усопшему архиерейские почести, сам положил во гроб, сам отпел, похоронить указал в храме Воскресения у лестницы, ведущей в предел Голгофы.

С полковником святейший говорил с глазу на глаз.

   — Будь великодушен! — просил Никон. — Как воротишься на Украину, съезди в Киев, в Печерский монастырь. Пусть архимандрит Иннокентий вспомнит, как пёкся я о его обители, да поможет моему посланцу. Тебя же прошу провезти с собой моего близкого родственника.

   — Мы о том думали, — ответил полковник, — в свои сани возьму. На заставах объявлю племянником. Дескать, в плену был, взят подо Львовом воеводой Бутурлиным. Бутурлина давно в живых нет. Не проверят.

Позвали Федота Марисова. Ростом, глазами — копия дядюшки. Родом курмышский, первенец сестры Никона.

Прощаясь, святейший благословил полковника и всё Войско Запорожское. Наказал:

   — За четыре дня до отъезда приходи на Иверское подворье. Федот там тебя будет ждать. Возьмёшь грамоты и деньги. Золото, когда достигнете пределов Войска Запорожского, отдай Федоту. Это ему на дорогу. Три грамоты ему, четвёртую, для архимандрита Иннокентия, сам передашь.

Через четыре дня полковник Кирилл Давыдович получил на Иверском подворье пятьдесят рублей серебром для себя, пятьдесят золотом для Федота. Грамоты к патриарху константинопольскому, иерусалимскому, в Валахию, к греку Мануилу, в Киево-Печерский монастырь архимандриту Иннокентию.

Федот Марисов отправился из Москвы в санях полковника. Никто не приметил неправды, но шило из мешка высунулось. Узнали в Приказе тайных дел о Никоновом племяннике. Погоня началась бешеная. Подьячий Иван Дорофеев гетмана на дороге не успел перехватить, явился в Гадяч. Брюховецкий распорядился сыскать полковника Кирилла Давыдовича. Нашли его вместе с лжеплемянником в городе Седневе. Сковали — и в Москву.

Читал Алексей Михайлович послания Никона вселенским патриархам и чуял, как льётся из-под мышек ледяной пот. Неправды или злословия в письмах не было, ужасала правда.

«По уходе нашем царское величество всяких чинов людям ходить к нам и слушаться нас не велел, указал — кто к нам будет без его указа, тех людей да истяжут крепко и сошлют в заключение в дальние места, и потому весь народ устрашился».

   — Как царского указа не устрашиться? Устрашились, и Слава Богу.

«Учреждён Монастырский приказ, повелено в нём давать суд на патриарха, митрополитов и на весь священный чин, сидят в том приказе мирские люди и судят».

   — И сие правда.

«Написана книга «Уложение»[42] — святому Евангелию, правилам святых апостол, святых отец и законам греческих царей во всём противная... в ней-то, в тринадцатой главе, уложено о Монастырском приказе, других беззаконий, написанных в этой книге, не могу описать — так их много!»

   — Врёшь, «Уложение» — книга честная.

«Я исправил книги — и они называют это новыми уставами и Никоновыми догматами. Главный враг мой у царя — это Паисий Лигарид, царь его слушает и как пророка Божия почитает. Говорят, что он от Рима и верует по-римски, хиротонисан дьяконом и пресвитером от папы, и когда был в Польше у короля, то служил латинскую обедню. В Москве живущие у него духовные греческие и русские рассказывают, что он ни в чём не поступает по достоинству святительского сана, мясо ест и пьёт бесчинно, ест и пьёт, а потом обедню служит, мужеложествует…

   — Срам! Читать срам. Этакое по всему свету разносит!

«Теперь всё делается царским хотением: когда кто-нибудь захочет ставиться во дьяконы, пресвитеры, игумены или архимандриты, то пишет челобитную царскому величеству и царским повелением на той челобитной подпишут: по указу государя царя поставить его, и в ставленной грамоте пишут: хиротонисан повелением государя царя».

   — От сего тоже не открестишься.

«Царь забрал себе патриаршие имения, так же берут, по его приказанию, имения и других архиереев и монастырские, берут людей на службу, хлеб, деньги берут немилостивно, весь род христианский отягчал данями».

   — Отягчал. Заморила война народ.

«Много раз писали мы царскому величеству, представляя ему примеры царей благочестивых, благословенных Богом за добрые дела, и нечестивых, принявших от Бога мучения, но он ни во что вменил наши увещания, только гневался на нас и присылал сказать нам: «Если не перестанешь писать, унижая и позоря нас примерами прежних царей, то более не будем терпеть тебя».

   — Всё, сатана, вывёртывает на погляд!

«Боярин Семён Лукьянович Стрешнев научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и назвал собаку Никоном-патриархом. Мы, услыхав о таком бесчинии, прокляли его, а царское величество... держит Стрешнева у себя по-прежнему в чести».

   — И тебе была честь! Уж ты покрасовался, подурил, забавляясь царским доверием и любовью.

«Мы предали анафеме и крутицкого митрополита Питирима, потому что перестал поминать на литургии наше имя, и которые священники продолжали поминать, тех наказывал. Он же хиротонисал епископа Мефодия в Оршу и Мстиславль, и послали его в Киев местоблюстителем, тогда как Киевская митрополия под благословением вселенского патриарха. Когда мы были в Москве, то царское величество много раз говорил нам, чтоб хиротонисать в Киев митрополита, но мы без вашего благословения и без вашего совета не захотели этого сделать и никогда бы не сделали».

— Изменник и предатель! Держать бы тебя за крепкой стражей в яме. Да уж потерпим малое время, ибо долго терпели.

Когда Никон узнал: Федот Марисов в тюрьме, грамоты у царя, — сел на лавку и просидел, глядя перед собой, с утрени до вечерни. В голове — пустозвон. Вязниковского попа вспоминал. Надеть бы на себя пудовые плиты, подобно старцу Капитону, затеряться в лесах дремучих: ни царя не знать, ни его поганого царства.

Бедный Никон! Забыл: от русского царя на Русской земле не спрячешься. Только не всякому земная власть страшнее вечной.

Бежали от царя богобоязненные.

Старец Селиверст привёл братьев-немтырей в тайную обитель. На озере Кшара, за Клязьмой, за лесами за болотами, хлипкий жердяной тын ограждал от зверья избу и две избушки. Изба приземистая, широкая, со многими пристройками. Перед избой три огромных восьмиконечных креста из живых сосен с обрубленными вершинами. Никто не показался, не встретил беглецов. Когда проходили впотьмах через просторные тёплые сени, братьям почудилось — стены стонут.