— Не смею. Ты сие Тело Господне, как таракан, изгрыз. Девять дыр понаделал! Где ум-то?

   — Так надобно по завету святителей, безумствующий протопоп. Частицы вынуты по числу чинов небесных сил.

   — Господи, помилуй! Небесные-то чины бесплотны. Жертва приносится в воспоминание плотных, живших на земле. Первая просвирь — за самого Христа-агнца, вторая — за Богородицу, третья — за всех святых. Все лики заступников наших в мольбу о согрешениях купно предлагаем Богу. Лики частьми не разлучаем, се — нечестиво. Четвёртую просвирь и часть из неё — единую, господин мой, не тараканье кусание! — приносим со агнцем о чине святительства, о правящих Божее дело, о спасении их. Пятая и частица из неё — за царя благочестивого, за всё княжество, за пекущихся о правоверии. Шестую же просвиру и часть из неё приносим со агнцем к Богу о всех живущих на земле, подаёт-де нам долгоденство, здравие, спасение. Седьмая просвирь — об усопших в правой вере.

   — Долго я тебя слушал, слушай меня теперь. Или ты покоряешься царю, желающему тебе добра, или изведаешь мучения и будешь гоним до самой смерти.

   — Сколько мне ещё жить — один Бог знает, да уж много меньше, чем прожил. Мне, господин, вечная жизнь дорога. Не променяю на стерляди, на шубу мягонькую.

   — Поглядим, как теперь заговоришь. Дюжину ему отмерьте.

Аввакума повалили, привязали к лавке. Били плетьми. Поуча, поставили перед Павлом.

   — Что теперь скажешь?

   — Поп из Номвы Авимелех дал Давиду хлеб и оружие Голиафа. Пастух донёс на попа царю Саулу, Саул же, взбесяся, убил левитов с их архиереями тысячи с две и больше. Так и вы ныне: секи, жги, вешай. Сами сблудили над Церковью с Никоном, с носатым, с брюхатым, с борзым кобелём, и бросаетесь на всякого, кто правду говорит.

   — Молчи!

   — Они ограбили матерь нашу святую Церковь, а мы молчи. Не умолчим! До самой смерти будем кричать о вашем воровстве!

Павел размахнулся, ударил кулаком, метя в лицо. Отшатнулся Аввакум, кулак в грудь попал.

   — Спасибо, господин, за бесчестье! — поклонился протопоп. — От воров терпеть — на небе прибыль.

   — Служить на пяти просфорах, мужик, подобает ради пяти человеческих чувств. Запомнил?

   — Брехня! Никон переменил предание святых отец по научению папёжников, того же Лигарида-иуды. Служить на пяти просвирах — папская затея. У них в Риме еретик еретика на престоле меняет. Шапки-то рогатые. Один на пяти служил, другой говорит: будем — на трёх, во образ Святыя Троицы. Десятый мудрец тут как тут. Зачем три — одной довольно. Бог-то един. Дальше — больше: не подобает-де просвиры из кислого теста печь, жиды опреснок потребляют. И никто не подумал — жиды по закону Моисея молятся, по ветхому закону! Мы же исповедуем Христа!

   — Уберите его с глаз долой! — приказал Павел.

Монахи-палачи замешкались.

   — Куда его?

Митрополит сердито промокал рукавом вспотевший лоб. Оглядел Аввакума. Махнул рукой:

   — Наверх!

Утром, как ничего и не было, — кормили, поили.

Пришёл брат Кузьма, с ним Иван да Прокопий.

   — Слышал я, в Москве тебя хотят оставить, — радостно сообщил Кузьма.

   — Кто такой знающий?

   — Богоявленский дьякон говорил.

   — Нет, милый брат. Мои дороги неблизкие, а ежели оставят — не возрадуешься. Сожгут.

Кузьма принёс пирогов с грибами.

   — Матушка сама пекла. Покушай. — И заплакал. — Господи! Когда же мучения твои кончатся? Как мы на тебя, бывало, радовались, а теперь — слёзы не просыхают.

   — Помнишь псалом: «Возлюбил еси правду и возненавидел беззаконие. Сего ради помазал Тя, Боже, Бог Твой, елеем радости паче причастников Твоих». Ты радуйся обо мне, Кузьма. Вон сынишки. Ваня в Братске чуть до смерти не замёрз. Меня бегал спасать. Прокопка в Нерчи от голода опух. Ничего, живы, косая сажень в плечах. Сколько ледовых дорог прошли робята вместе с батькой да с мамкой. Бог терпеливых любит. Не на земле, знать, наш покой, богатство наше.

Посадил на лавку стоящего смиренно Ивана.

   — На тебя семейство остаётся. Ты, Иван, женись. Нехорошо в твоём возрасте холостяком ходить. Агриппину замуж отдай.

   — Батюшка, не прощайся ты, Бога ради, с нами! — испугался старшой.

   — Не прощаюсь. Но сё — мой завет. Доброго от Павла ждать мне не приходится. Докучает мне, вор, чтоб и я своровал вместе с ним. Ладно бы у человека, у Бога воруют.

Прощаясь, обнял Ивана и Прокопия с нежностью.

   — Быть бы вам руками моими, робята! Дом бы поставить большой. Жить гнездом... — Улыбнулся. — С Богом! Федосью Прокопьевну проведайте. Благословляет, мол, протопоп. Небось всё лицемерится ради Ивана Глебыча, сына милого. Скажите ей: Аввакум сынишек своих, дочерей малых не щадил, любя Господа. Ибо заповедал Исус Христос, вопрошая учеников: «Кто Матерь Моя и братья Мои?»

Ушли. Аввакум же, поддавшись малодушию, изболелся душой. Господи, за снегами, за лесами Марковна с детишками по нему убивается. У Прокопия при расставанье губы дрожали. Закричал протопоп, кинувшись перед иконой Богородицы:

   — Заступница! Взмолись ко Господу ради супруги моей Анастасии, ради слёз её! Да ослабит Господь верёвку, душат меня злыдни мои! Господи! Хочу жить, как все живут. Тебя предать не могу. Пощади! Помилуй!

Как из-под земли явились в келью вежливые люди. Повели во двор, посадили в каретку. Везли недолго.

Высадили. Дом, низ каменный, верх деревянный. Кругом дома сад. Корней сто. Снег сошёл, деревца влажные, тепла ждут...

Церковь на пригорке, колокольня высокая, шатром. Вид с горы — диво дивное. Даль, река. На другом берегу дубрава.

   — Благодать! — сказали вежливые люди.

   — Благодать, — согласился Аввакум.

   — А ведь всё это — тебе. И дом, и сад, и церковь — Богу служить. Радуйся, батюшка.

   — Радуюсь.

   — Ну, коли посмотрел, поехали к владыке. Скажи ему о радости своей.

Вернулись на Крутицкое подворье. Привели в покои митрополита. Павел, встречая, поднял десницу, сложив три перста вместе, Аввакум же соединил указательный палец со средним, а большой сложил со средним и с мизинцем.

   — Ты глупец, протопоп! — огорчился Павел. — Разве не одно и то же? Я, складывая большой перст с указательным и средним, знаменую Троицу, безымянный и мизинец сложены ради утверждения человеческого и божественного в Иисусе Христе.

   — Вот они — естества Бога Сына, — показал Аввакум два перста. — Другие персты не в кулак собраны, а сложены, указуя на три ипостаси Единосущного.

   — Коли царь этак вот знаменуется, значит, того хочет Бог.

   — А ежели антихрист?!

Павел вскочил, затопал ногами, ругался непотребно, пока не расплакался.

   — Скотинушка ты, батька Аввакум, жестокосердная скотинушка! — Положил перед собой письма, прочитал: — «Отче Феоктисте и вся братия! Я, протопоп Аввакум, перед Богом и пред вами согрешил и истину повредил: простите мя, безумнаго и нерассуднаго, имущаго ревность Божию не по разуму». Верно говоришь, протопоп. Жил бы по разуму, не сёк бы я тебя плетьми.

Аввакум наклонился, разглядывая письмо.

   — Твоё! Твоё! Видишь, сколь далеко простирается самодержавная рука. — Ткнул листом в лицо Аввакуму. — Писатель! «Не забреди, брате, со слепых тех к Никону в горький Сион!.. Около Воскресенскова ров велик и глубок выкопан, прознаменует ад: блюдися да не ввалися». Воскресенский монастырь великому государю люб, а ты есть раскольник, отпавший от матери-Церкви. Тебе ли других учить, твоё учительство — разжигание злобы и ненависти. Господи! Что пишет! Не стыдно ли тебе за свои слова? «Расширила и народила выблядков Родиона и Ивана и иных душепагубных волков, и оне пожирают стадо Христово зле. И я, отче Феоктисте, видя их, хищников, ловящих овец Христовых, не умолчал ему, Родиону, и Ивану, и начальнику их Илариону... Отпиши ко мне, как живут отщепенцы, блядины дети, новые унияты, кои в рогах ходят, понеж отец их диявол, бляди и лжи начальник их тому ж научил лгать и прельщать народы...» Ну, протопоп, получай! Сколько в письме твоём непотребных слов, столько будет тебе плетей.