— Те, кто хочет ехать к Порогу Счастья, пусть едут по морю. Я отправлюсь со своими воинами по суше.

Народ ликовал. Если хан идёт по суше, значит, будет набег на османов. Пора их проучить. Давно пора!

В четвёртую ночь Рамазана, на пиру, хан Мухаммед вдруг вспомнил:

   — Двадцать семь лет тому назад мне был сон, будто я приподнял подол падишаха Дагестана и спрятал под сим подолом мою голову. Я рассказал тот сон тебе, Эвлия Челеби, и ты решил, что я пойду войной на падишаха. Сон сбывается только теперь, когда я в третий раз теряю престол Крыма.

Хан пожелал осмотреть сокровищницу, но не тронул мешки с деньгами. Слишком тяжёлый был этот груз. Распорядиться казной приказал старшему сыну Ахмед-Гирею.

Утром к Шереметеву и темницу явились ханские слуги, сняли оковы с ног, но на голову надели железную шапку, приковали цепочками к этой шапке обе руки.

Ничего не объясняя, повезли на арбе в Бахчисарай.

Здесь Василий Борисович понял: в его несчастной судьбе новый поворот. Хан, убегая, забирает его с собой.

Войску Мухаммед назначил встречу у Ая-Каи, а сам отправился в сторону Керчи, где у мыса Килиседжик у него были приготовлены корабли для переправы.

До Керчи Шереметеву доехать не довелось. На одном из станов к хану явились ширинские беи, потребовали оставить Шеремет-бана в Крыму.

Пришлось бывшему хану смириться, отдать ширинам своего драгоценного пленника.

Вновь очутился боярин в своей пещере с одним окном. Руки от цепей освободили, повесили колоду на ноги.

Наконец прибыл новый хан с новым визирем. Ислам-ага приходил к Шереметеву, слушал его рассказ о гибели отца.

Приказал тюремщикам освободить сидельца от колоды, обещал прислать священника. Шёл Великий пост, боярину хотелось причаститься Святых Тайн.

Иеромонах Успенского пещерного монастыря явился к Василию Борисовичу с чернецом, жидовином.

Пока иеромонах ставил иконы, зажигал свечи, монашек успел передать боярину просьбы Ордина-Нащокина. Было что и Василию Борисовичу сообщить. От караимов, которые стерегли его, от нового визиря Ислам-аги он узнал, что в Бахчисарай приехали послы гетмана Дорошенко, уговаривают Адиль-хана воевать польского короля. Казаки зовут Дорошенко татарским гетманом. В притворной обиде гетман положил булаву, а когда его попросили быть в гетманах по-прежнему, отправил великое посольство в Константинополь. Посольству приказано просить султана принять Украину и всё Войско Запорожское в вечное подданство.

Возрождались старые игры Богдана Хмельницкого.

1 марта, на преподобную мученицу Евдокию, когда русские люди смотрят погоду: будет погоже — всё лето пригоже, — в Москву из Мезени привезли протопопа Аввакума.

На последнем стане пристав посылал стрельца в Приказ тайных дел сообщить о прибытии узника.

Для протопопа подали крытый возок без окон, об Иване да Прокопии указа не было, и пристав отпустил их с миром на все четыре стороны.

Господь не оставляет православный народ чудесами. Не диво ли? На последнем как раз стане, когда Иван с Прокопием крепко призадумались наконец, где им жить в Москве, чем кормиться, случайный человек, стрелец, приставленный охранять узника, сообщил:

   — А я, батька, брата твоего знаю.

   — Кузьму?

   — Кузьму Петрова. Я тоже в Барашах живу, у Крестов.

   — Да нешто Кузьма в Москве?

   — Перед самим Великим постом у Ивана Юрьевича Бахметьева поселился.

   — Кто сей Иван Юрьевич?

   — Благородный человек. Дворянин. Поп Кузьма в домашней церкви у него служит, живёт там же, во дворе.

   — Господь тебя послал! — прослезился Аввакум, обнимая стрельца, потом обнял и детей своих. — Ну, милые, ступайте к Кузьме, а там как Бог даст.

Увезли протопопа.

Ехали, ехали, наконец стали. Вышел Аввакум из возка — Крутицкое подворье.

Пристав передал узника монахам, а те, благословясь у протопопа, повели его не в подвалы, а наверх, в братский корпус. Поместили в тёплую, светлую келью с дивными иконами: Божьей Матери всех Скорбящих Радость, великомучеников Димитрия Солунского и благоверного царевича угличского и московского Димитрия да Алексия, человека Божьего.

   — Помолись, брат, перед обедом, — сказали дружелюбно монахи и оставили протопопа одного.

Икона всех Скорбящих Радость была древняя, две другие новые. Алексий, человек Божий, написан в простом платье, фон зелено-золотой, нимб тоже из света, из золота. Икона двух Димитриев — строгановского модного письма. Доспехи на Солунском как жар горят, на царевиче алая в золоте шуба, под шубой долгополое чёрное платье тоже сплошь в золоте. Корона высокая, в каменьях, в жемчугах. Лицо золотистое, от рук сияние.

Аввакум поцеловал образ Богородицы, опустился на колени, отбил сотню поклонов.

   — Помоги, заступница, устоять, не впасть во искушение.

В трапезной, куда привели Аввакума, стол был накрыт на двоих. Тотчас из другой двери появился митрополит Павел. Постоял, ожидая, что протопоп подойдёт под благословение, но Аввакум отдал поклон издали.

Павел прочитал обеденную молитву, сказал просто:

   — Покушай, батюшка, с дороги! В пути приставы небось скудно кормили.

   — Везли, как велено было, — ответил Аввакум, но ерепениться не стал, сел за стол, ел кушанья без печали.

Павел в митрополитах помолодел, борода шёлковая, ни единого волоса не топорщится, румянец на щеках благородный, ровный, розовый. На челе — дума, как печать.

   — Великие времена грядут, протопоп! — сказал Павел ласковым голосом. — Государь зовёт в стольный свой град вселенских патриархов, то будет великое пришествие, великая благодать царству. Опасается государь, не ударить бы в грязь лицом перед всем-то светом! Посему будет созван свой домашний собор. Не умею хитрить, батюшка. Прямо тебе скажу: хорошо бы нам, русакам, не тешить греков да жидов. Решить бы неустройства между собой, мирно, радуя Господа Бога, царя-надёжу. Коли поднимем крик друг на друга, рассуживать возьмётся жидовнин Лигарид. У него на всякое слово заготовлено правило. А в помощь ему другой грек — жидовнин Арсен да и все пришлые. Митрополит на митрополите.

   — Господь Бог не попустит, чтоб последнее слово осталось за жидами, — сказал Аввакум, раскусив вишнёвую косточку, попавшуюся во взваре.

Павел один глаз прищурил, другой совсем закрыл.

   — Сладко, что ли, в Мезени?

   — Сладко Исусу Христу служить.

Павел навалился телесами на стол, рыкнул аки лев:

   — Не вводи во грех, протопоп! Отчего не величаешь меня владыкой?

   — Какой же ты владыко? Тебя царь в митрополиты поставил.

   — Царским указом, но хиротонован я архиереями, по правилу... Ты, батька, ступай в келью, помолись. Коли Господь не вразумит тебя — не прогневайся. Учить буду, как упрямого неслуха. Знаешь, как учат азбуке неприлежных? Ради их же пользы?

На вечерню Аввакум не пошёл. Ему принесли в келью просфору с изображением крыжа, сказали:

   — Помяни, протопоп, усопших.

   — Какой вор украл с вашей просфирки Христов Крест? — спросил Аввакум, не притрагиваясь к приношению.

   — Смирись, батька! — поклонился упрямцу монах. — Коли отринешь сие, приказано доставить тебя на правёж.

   — Чего тогда медлишь? Веди, горемыка!

Тотчас появились дюжие чернецы, подхватили под руки, волоком притащили в подземный каземат.

Митрополит Павел здесь его ждал.

   — Мне сам государь велел тебя, недостойного царских милостей, на ум наставить. Как ты смел просфору не принять?

   — Не от Христа, от тебя не принял.

   — Примешь и от меня.

   — Того, что Бог даёт мне, у тебя нет и тебе не даст. Слезами о вас, горемыках, сердце себе надрываю, почему последнего суда не боитесь?

   — Не вали с больной головы на здоровую. Мы исповедуем Господа по истинным правилам святых отец. — Положил на ладонь просфору с вынутыми частицами. — Вкуси, протопоп.