Патриарх Иоасаф всех благословил и, поклонившись, просил великого государя сказать пастырям, пекущимся о его стаде, пресветлое, Богом внушённое царское слово.

Алексей Михайлович перед собором говорил с глазу на глаз с каждым митрополитом, архиепископом, епископом, с каждым архимандритом, игуменом, со многими келарями и строителями монастырей, с протопопами и попами.

Все сидящие в Крестовой палате ответили на предложенные царём три вопроса, изощряясь в угождении самодержцу. Алексей Михайлович испытывал лёгкий стыд, ибо собор походил на притворное действо втайне договорившихся между собой людей. Но как можно допустить вольные, сумасбродные споры об обрядах, о Боге, когда в народе соблазн, тёмные слухи, умаление царского величества! Страшно читать доносы соглядатаев, не токмо имя Никона, но и его имя, великого государя, царя-самодержца, соседствует с кощунственным «антихрист», «предтеча антихриста».

   — Не ведаю, была ли когда матерь наша Православная Церковь в таком небрежении у своих детей, русского народа и священства, как ныне, — начал Алексей Михайлович, задыхаясь от волнения и тучности. — Разве что в Смуту, когда пришла погибель на Русскую землю?! — У царя вдруг выступили слёзы. От гнева лицо налилось кровью, из-за ушей потекли струйки пота. — Богохульники и мятежники не щадят покоя и мира церковного. Имя сим богохульникам и мятежникам — старовер! Наелись дьявольских плевел, блюют на чистое и непорочное предание, хранимое церквами Святой земли. Пастыри стада русского, воздвигнете правый гнев на отступников. Молитвою, словом, делом вашим искореняйте пагубу. Иной старовер упрямствует, скрывшись в лесу, иной же в Успенском соборе перед царём, перед вами, иерархами, кричит о ереси, о расколе, хоть сам раскольник.

Алексей Михайлович замолк, зорко оглядел собор, словно искал на лицах архиереев и прочего церковного чина неприятие или хотя бы сомнение. Встречали пастыри взор царя-отца с овечьей покорностью, ни единого строгого взгляда в ответ.

   — В сокровищнице моей, — подвёл Алексей Михайлович к придуманному Лигаридом испытанию собора, — я сыскал драгой и бесценный бисер, преизрядное и преугодное орудие на искоренение расколов, богодуховную книгу, «Хризовул» именуемую. В сей книге записано деяние царьградского собора 1593 года об учреждении в России патриаршества и приведён Символ Веры, который ныне исповедуем мы все и который оболган расколоучителями. Целованием сей книги соединим души воедино, подтвердим: греческие книги хранят истину об исповедании и о святых обрядах, о непорочной вере во Иисуса Христа.

Книгу «Хризовул» положили на налой, и царь первым поцеловал её, потом патриарх, митрополиты, весь собор.

С благодарением государя о его попечении церковного устроения, о ревнивом сохранении чистоты веры сказал задушевное слово митрополит Питирим, получивший перед самым началом собора Новгородскую епархию.

Его, попавшего в неугодные, хотели спровадить в Белгород, да Питирим из Москвы не поехал и называл себя по-прежнему Крутицким. Отчего Павел Крутицкий, взятый на его место, именовался сарским и подонским.

   — Ни единого архиерея в расколе нет! — делился Алексей Михайлович радостью со Ртищевым да с Артамоном Матвеевым. — Сломлю упрямство протопопово — и конец мятежу.

   — А епископ Александр? — напомнил Матвеев.

   — На втором совещании будут слушать, — сказал царь с такой скукой на лице, что стало ясно: епископ артачиться не посмеет.

Владыка Александр Коломенский враждовал с Никоном. Избавляясь от непокорного, Никон закрыл коломенскую епархию и спровадил Александра в Вятку.

Не умея иначе досадить своему грозному гонителю, вятский владыка начал укрывать старообрядцев и запретил в своей епархии все служебники Никона.

Спорить с поверженным патриархом и спорить с царём — не одно и то же. В Москве Александр поник, униженно каялся, выслушав соборный строгий суд. От хулы на новые служебники отрёкся, но от него потребовали и письменного отречения. Отрёкся письменно.

Следующим предстал перед собором доставленный из керженских лесов старец Ефрем Потёмкин. Собор приговорил раскольника к сожжению, если не покается. Покаялся. Потребовали записать покаяние и самому прочесть сие в соборах, в больших храмах Нижегородского уезда. Смирился.

10 мая, сразу после Николы Вешнего, собор слушал Никиту Добрынина. Батюшка из Суздаля оказался крепок. Стоял за святоотеческий обряд, желая добра царю и народу русскому. Но царь после первого заседания на собор перестал ходить, а русский народ в который раз сам себя обхитрил: в церквах лицемерился, молясь правильно дома. Перед самодержцами русский народ, как трава на ветру, — гнётся, но сам ждёт, когда избавит Бог от напасти.

Отвели попа Никиту в Успенский собор, расстригли, прокляли, отвезли в Николо-Угрешский монастырь на исправление.

На другой день собор слушал дело благовещенского дьякона Фёдора. Фёдор спорить с архиереями не стал, подал «письмо». На письмо надо отвечать. Отложили дело. Митрополит Павел посоветовался с архиепископом Иларионом Рязанским, с архимандритом чудовским Иоакимом, решили: пора бы и Аввакуму ответить за грубое, глупое упрямство.

Приказано было доставить из Боровска, из Пафнутьева монастыря протопопа за день, чтоб утром 13 мая был перед лицом патриарха, архиереев и всего освящённого собора.

Пристав приехал в полночь, а поутру Аввакума, как всегда, поволокли на братскую молитву, даже цепь успели поменять.

Пристав взял его из храма, приказал снять цепи, и поехали они на худющей, понурой от старости лошадке навстречу заре. Нахлёстывал ярый служака лошадку, не щадя кнута. Дорога майская, на горах сухо, душу вон вытрясывает, в низинах — грязь.

На спуске плохо подкованная лошадь повалилась, телега набок, Аввакум через голову да в грязь.

Пристав крик поднял:

   — Разлёгся! Помогай телегу поднять!

   — Ты лошадь сначала распряги, — заупрямился протопоп.

   — Учитель! — озверел было пристав, да смекнул: съехавший хомут задушит конягу. Смилостивился, сделал всё, как надо, по-человечески.

Времени потеряли много, пристав бедную животину «побивай да побивай».

   — Не доедем, — сказал Аввакум. — Подохнет лошадка без роздыху и от побоев.

Пристав опять в ругань, а делать нечего, трусцой до яма ехали. Лошадь поменяли — и вскачь, вытрясая душу на царской дороге. Девяносто вёрст за день отмахали. Ночевал Аввакум на патриаршем дворе.

Утром 13 мая в день мученицы Гликерии-девы и с нею Лаодикия, стража темничного, Аввакума привели в патриаршую, Никоном поставленную Крестовую палату.

   — Сколько вас по мою голову! — сказал Аввакум, вглядываясь в лица судий. — Сожрите, львы, крови жаждущие!

   — Умерь злобу свою, протопоп, — со смирением обратился к прежнему другу своему Иларион Рязанский. — Мы призвали тебя, чтобы спросить: принимаешь ли исправленный от ошибок древних переписчиков Символ Веры?

   — А сам-то принимаешь ли Бога истинного, несчастный? Когда в Желтоводском монастыре молились с тобою — принимал. Да ныне дают тебе полизать блюда с обильных столов, ты и рад поклоняться неистинному Исусу Христу. Поглядите на себя, архипастыри, какие пузени наели. Чего прячешь щёки свои, Павел? От постов они бывают бледны, а у тебя от сладких яств кровь так и взыгрывает. За истинного Христа вы меня десять недель в цепях держали, как пса.

   — Признаешь ли, протопоп, троеперстие? — спросил архимандрит Иоаким.

   — Не смею шишом знаменоваться! Упаси меня Боже! Это вы — смелые!

   — Признаешь ли истинными новые служебники? — пылая щеками, выкрикнул по-петушиному Павел.

   — Коли скажу — признаю, так ты меня за стол, что ли, за свой, с лебедями да осётрами, посадишь? Ты-то, думаю, не служебник, а лебедей с осётрами исповедуешь. Вон Питирим. Бога боится и вздыхает, как девица. Какому служебнику, скажи, верить, Никон их шесть издал, и все разные. Нет, господа: не признаю ваших книг. Правлены сии книги жидом Арсеном, испорчены с умыслом. Другой жид, Паисий Газский — Лигарид, — задурил царя и вас. А ему на помощь прискакал быстрый Симеон, тоже, видать, жидёнок, мирское имя его Самуил Ситнианович.