— Справщик Арсений, митрополит Паисий, наставник наследника Симеон Полоцкий — вероисповедания православного.

   — Православного ли? Арсен за лютеранскую ересь сидел в соловецкой тюрьме, Паисий Лигарид в дьяконы папой ставлен, папёжник, краснобай Симеон — духовный им брат, а все вы, московские попы, — подбрёхи хитроумных еретиков и сами еретики.

   — Не сметь поганить поганым языком доброе московское священство! — закричал Павел. — И пошёл ты к чёрту отсюда!

   — Кому служишь, того и поминаешь! — нарочито громко засмеялся Аввакум. — Погляжу — не собор тут у вас, а Содом с Гоморрой! Бляди вы! В церквах не Богу поёте, себя тешите! Господь накажет вас! Разучились по-своему петь.

   — Именем Господа Бога Иисуса Христа, всего архиерейского собора Русской Православной Церкви за ругань на Символ Веры, за ругань на троеперстное крещение, за ругань на священные книги, за хулу и матерщину на справщиков, архиереев, на всё московское священство подлежишь ты, протопоп Аввакум Петров, извержению из священного сана и анафеме!

Митрополит сарский и подонский Павел пропел приговор, как аллилуйю.

Дюжие патриаршие дети боярские подхватили под руки неистового упрямца, выволокли из Крестовой палаты. До Успенского собора — двором пройти да краем площади. Поглядел Аввакум на Ивана Великого:

   — Господи, как высоко поднят крест. Всему миру, кажется, явлен. А поди ж ты, живущие под ним — не видят его.

Обратился к Благовещенской церкви, к сияющим куполам:

   — Позеленеть бы золоту от бесстыдства священноугодников! Не Божьих — угодников маммоны!

Подходя к паперти Успенского собора, повернулся, поглядел на Архангельский собор, сжалось испугом сердце.

   — Святители московские! Не оставьте!

Провожатые грубо втиснули протопопа в храм.

Шла обедня. Слева у стены в окружении четырёх монахов стоял дьякон Фёдор. Тоже привели расстригать.

Аввакум вслушался в службу. Священники совершали Большой выход, перенесение причастия с жертвенника на престол.

Едва сие действо закончилось, призвали дьякона Фёдора, зачитали соборное постановление, остригли, прокляли. Вторым поставили лицом к народу протопопа Аввакума. Отрезали бороду, голову стригли, как овцу стригут, начисто, оставили один хохол: не протопоп — поляк.

И кричал Аввакум со своего высокого места:

   — Народ, миленький! Запрещаю именем Господа Исуса Христа принимать Божественные тайны от священников, творящих службу по книгам, испорченным еретиком Никоном! В тех книгах дьявол сидит!

Аввакуму провозгласили троекратную анафему, но и он трижды проклял священников собора.

   — Да падёт на вас анафема, ибо покорились отступникам от веры святых отцов наших! Да запустеет сей храм! Быть ему пусту, покуда не сгинут прелестники народа русского!

Прихожане плакали, падали на колени, протягивая руки к протопопу:

   — Благослови, отче!

Подбирали с полу упавшие пряди волос и бороды, кричали:

   — Что же делается на святой Руси?! Что же делается?!

Испугавшись мятежа, власти прислали стрельцов, и Аввакума отвели на патриарший двор, посадили в подвал, за решётку.

Дьякона Фёдора отправили, где сидел до расстрижения, в Покровский монастырь.

Поздно вечером к Аввакуму пришёл архимандрит Иоаким.

   — Натворил ты беды неистовством своим. Приговорили тебя сжечь! Покайся, Бога ради! Напиши царю слёзное челобитие, авось помилует.

   — Не в царя верую — в Бога! — сказал Иоакиму расстрига протопоп, подозревая архимандрита в лукавстве.

Но чудовский наставник не лукавил. Проклятия Аввакума при расстрижении, мятежное настроение толпы привели царя в исступлённый, редкостный для него гнев. Огрел митрополита Павла его же посохом: зачем плохо уговаривали строптивца?

   — Да он в мученики просится! — вскричал в отчаянье Павел. — Что ему слова? Не слышит он никого! Тебя, великого государя, не слышит!

   — В мученики торопится? Так я ему помогу! — Царь топал ногами, швырял со своего стола, что только под руку попадало. — Завтра же вынести на соборе определение: за богохульство, за матерщину на священнослужителей — сжечь протопопа в срубе!

Не поверил Аввакум Иоакиму. Но, оставшись один, вспомнил первую свою службу. Голубя жаждал увидеть над престолом. Ликовала душа. Марковна потом говорила ему:

   — Батька, у тебя лицо сияло! Как на иконах о чуде Фавора!

Острижен, опозорен, отлучён, а радость первой литургии жива, — в который раз трогал оскорблённую голову свою, но не горевал. Коли Господь познал позор, отвержение от мира, крестные мучения, смертному и малая толика Господнего крестного пути — великая награда.

Подумал о срубе — холодно стало.

Закрыл глаза: явилась Анастасия Марковна, голубушка. Наклонилась над ним, как над Афонюшкой, к голове тянет руку, а достать чуток не может. Чуток-то — длиною в две тысячи вёрст.

Трогал оставленный на посмешище хохол, колючий подбородок. Умеют царские мастера из человека сделать чучело на огород.

Молился всю ночь.

Бессонно было и в царёвой спальне. Мария Ильинична приступила к супругу чересчур смело, как всегда:

   — Угомонись, друг мой драгоценный! Сто раз тебя просила: не погуби души своей! Неймётся Аввакума сжечь! Много ли прибыли от костра? А проклянут — тебя, и меня, и детей наших — многие тысячи!

   — Я — самодержец! Я — ответчик Богу! — заорал на Марию Ильиничну царь, сбесясь. — Сказал сжечь — так сожгут.

   — У меня под сердцем младенец. Он и теперь от крика твоего одурел, но коли сожжёшь Аввакума, будет моё чрево проклято.

   — Замолчи! — затопал ногами Алексей Михайлович, выскакивая из постели. — Дался ей Аввакум!

Сошла с постели и Мария Ильинична, опустилась на колени перед иконами, поклялась:

   — Господи, если сожгут протопопа, ни единого слова не скажу ни мужу моему, ни детям моим, и пошли мне, Господи, оглохнуть.

Алексей Михайлович подскочил к Марии Ильиничне, замахнулся, но задержал кулак в воздухе, а ткнуть — ткнул-таки в спину. Повалилась государыня, застонала, за живот схватилась.

Кинулся помочь, а она на него ощерилась страшнее кошки. Отскочил. Спать лёг тихохонько. Утром распорядился, отменил казнь и уехал в Преображенское, в сады. Целую неделю никому не показывался.

Спасла царица Аввакума, а с ним и Фёдора.

У собора же свои дела. Повезли указ в Пустозерск: доставить в Москву попа Лазаря. Лазарь доехать не успел, а его назад.

Весь тот день, 14 мая, Аввакума не трогали. Пришли в полночь. Житным двором, через Тайницкие ворота вывели на Трехсвятский мост.

Увидел стрельцов в четырёх телегах, да ещё три: на одной стриженый дьякон Фёдор, на другой тоже стриженый поп Никита-суздалец, третья телега была пустая. К Аввакуму подошёл дьяк Приказа тайных дел Дементий Башмаков:

   — Молись Богу, протопоп, да на государя надейся.

   — Молюсь, Дементий. За государя, за государыню, за царевичей, за царевен, за тебя тоже молюсь.

   — Потому и не оставляет тебя Господь, — сказал Башмаков и окликнул начальника стражи: — Полупанова! Салов! Вези батек с бережением, чтоб ни единый волос не упал с их голов.

   — Нечему падать, — усмехнулся Аввакум. — Общипали хуже куриц.

   — Была бы голова цела, волосы отрастут. С Богом, протопоп!

Уже в дороге Аввакум спохватился: протопопом дьяк нарицал, тайный дьяк! Будто не ведал, что расстриженному говорит. Раскаялись, что ли? Непостоянные, пустые люди!

Везли узников и впрямь с бережением, мимо дороги, берегом Москвы-реки, кромкою болот, шарахались от сел и деревенек.

Боятся народа! Знают: нечестивое дело вершат.

В «Житии» Аввакум напишет о том государственном воровстве: «Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол, — что на них и пенять!.. Необходимая наша беда, невозможно миновать!.. Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!»