Помышляю о себе, яко удавят мя еретики: попущено бо им гораздо. Не обленись, жена, детей тех понуждати к молитве, паче же сами молитеся. Молитва бо Петра из темницы избави, молитва Иону из чрева китова изведе, молитва триех отроков от огня освободи...»

Рассказал о своём видении, о бесах, от которых терпит пакости, и, заканчивая столбец, просил:

«Молитеся о мне, да избавлюся от них. Писано в темнице лучинкою, кое-как. Майя в день».

О видении Аввакуму игумен монастыря Викентий узнал через неделю. Угораздило прийти к узнику, когда добрый стрелец прятал письмо на груди.

Только-только запахнул кафтан, засовы засипели, заскрежетали, побелел стрелец, а деваться некуда. В палату с большими свечами вошла дюжина монахов, и последним Викентий.

   — Слышал о видении твоём, — сказал он, взявши в руки свечу и разглядывая узника.

Ох, как вздохнул бедный стрелец! Аввакум тоже обрёл упавшее сердце. Откликнулся радостно:

   — Было, господин! В полночь на Вознесенье.

Свечи освещали и самого настоятеля. Монастырская жизнь шла ему впрок. Гладкий, холёный, глядел строго, умнёхонько. Изобразил, однако, смирение.

   — Смилостивись, поведай, что ты видел.

   — Читал Евангелие наизусть, утреню, — просто сказал Аввакум. — Вижу, ангел-хранитель стоит по правую мою руку, чтение слушает. Стены-то вдруг раздвинулись, как не было. Богородица явилась в облаках, потом Господь, Исус Христос с небесным пресветлым воинством. Страх меня объял, господин! Упал на лицо моё, кричу: «Кто есмь аз, умерый пёс, чтоб сподобиться к пришествию Господа?» А Господь сказал мне: «Не бойся, аз есмь с тобою!»

   — А кто с Господом был? — игумен так и впился взглядом в лицо Аввакума.

   — Не узрел, господин! Да где же было рассматривать?! Свет от земли до неба, да и неба не стало. Одни пресветлые силы! Вижу — Господь, вот и грохнулся от великого страха на пол. Не смел глаз поднять.

   — Дивно! — сказал Викентий и поёжился. — Холодно у тебя, протопоп. И уж очень темно.

   — Ледник, говорят, внизу. Ради ледника мне, знать, и оставили одну рубашку, пояс отняли, кафтан, шубу... Прости, господин, что мучаю всех. Не даёт мне Господь погибели от вас... Как зверя держите. Ладно голодом морите, так и книг не даёте. Да ведь и самого света лишили.

   — Твои соузники, поп Никита, дьякон Фёдор, плачут. Упрямством погибель себе нажили.

   — Не сладко в цепях ходить, на леднике умирать. Не сладко, господин! — Аввакум перекрестился. — Только не смею роптать. Вспомню, как ангел улыбался, как Богородица глядела, вспомню свет Господний — без шубы тепло.

   — Окошко тебе откроют, — сказал игумен. — Книгу тоже пришлю. А захочешь жить по-людски, только скажи стрельцам: не поленюсь, приду послушать раскаявшегося.

   — Бог даст, не дождёшься такого моего срама.

   — Бог даст, исповедаю тебя и прощу.

С тем и расстались. Камни из узкого окошка стрельцы тотчас выломали. Принесли и книгу: Никонов служебник.

Игумен с порога, а на порог сам великий государь.

Рано поутру вбежал к Аввакуму в палату полуголова Салов, глаза очумелые, кафтан принёс.

   — Одевай, батька! Царь к тебе идёт! — Забрал стрельца, караулившего протопопа внутри палаты, на всех кричит: — Дорогу для царя готовь! Песку несите, сыпьте! Да камни-то уберите.

Время шло, но засовы были немы. Аввакум так и этак приноравливался к бойнице, чтоб углядеть, что на воле. Видел венчики купырей, лужок, часть каменной стены, угол церкви...

Бычьего пузыря на бойнице не было. Одна решётка, а пролезть в щель разве хорь сможет. Ни единого человека не видно. Вдруг кто-то застонал, да так близко — вздрогнул Аввакум. Скосил глаза сколь можно и то ли увидел, то ли почудилось — кафтан узорчатый, часть плеча.

Батька дышать перестал. Человек снова застонал и отошёл от бойницы. Слышно было: трава хрустит под тяжёлыми ногами.

Через добрых два часа отворилась дверь. Пришёл Салов, глядел на Аввакума, будто он и есть чудо.

   — Ох, батька! Царь-то, Боже мой, как тужит по тебе. Я, глядючи на него, света нашего, аж заплакал. Ходил-ходил возле дверей темницы твоей, спиной к стене прислонился и уж так стонал, что у меня сердце перевернулось.

   — Наделали беды, вот и стонут! — сказал Аввакум непримиримо.

   — Дурак! Видел бы, сколь ты огорчил его. А ведь самодержец! Поведёт бровью — и нет тебя... Как же он, добрая душа, болеет о тебе!

   — О детях своих болел бы, о царице-матушке — ходатае нашем неустанном.

   — Жестокий ты человек, Аввакум! — в сердцах сказал Григорий Осипович — Твои соузники много тебя добрее. Узнали, что царь приезжал, — к отцу-настоятелю на исповедь просятся.

   — Изнемогли, знать, бедные! — пожалел товарищей своих Аввакум. — Ну да апостол Пётр трижды отрекался от Христа, а с Христом остался.

До Троицы — считанные дни, затосковал дьякон Фёдор. Любил сей самый зелёный, самый сокровенный праздник. Восшествие Сына Божия — человека! — на Престол мира.

Даровал Господь служить недостойному в пресветлом храме Благовещенья, под золотом куполов. И отрешён ныне. От служения Богу ради верности Богу.

Может ли правда быть неугодней Исусу Христу? Награда ли — проклятие и темница?..

Аввакум расстрижен, сидит, игумен Феоктист сидит, сидит Никита, отправлен на край земли Лазарь, сидит Неронов, отрекается, плача, от себя самого, от веры отцов Ефрем Потёмкин... Кто понесёт людям истинное слово об истинном благочестии?

Быть похороненным заживо врагами, выказывать веру палачу, когда призван Богом пастушествовать в Его стаде словесном! Апостолы, крещённые Духом Святым, сперва исполнили завет Учителя, — благовествовали всему миру о Христе, а уж потом, совершив дело Божие, кончали жизнь как их Господь.

Изнемог Фёдор. Мудрено убеждал себя совершить отступничество ради Господа, будто не исплакалось его сердце по Максимушке, милому сыну, по супруге драгоценной. Но неужто слёзы жены малого золотника не стоят? Не Богу ли обещано любить, беречь и быть верным половине своей, данной самим небом?

Сердито останавливал бег мысли, ибо снова любовь свою человеческую исхитрялся подменить высшими обязанностями.

— Господи! Не хочу, чтобы жена при живом муже стала вдовой! Пощади грешника, Господи!

И ясно думал: обману обманщиков, а там как Бог пошлёт!

В канун Троицы,'2 июня, игумен Викентий смилостивился.

Первым на покаяние поставили Никиту Константиновича. Прочитал поп Символ Веры по-новому, перекрестился тремя перстами, назвал упрямством диким, гордыней безбожной свои споры с архиереями на соборе, и Викентий обещал отправить его после Троицы в Москву, а покуда позволил жить в келье, в братском корпусе, ходить в церковь и на общую трапезу.

Дьякона Фёдора игумен допрашивал в храме в присутствии всей братии. Сначала было то же, что с Никитой, а потом Викентий спросил:

   — Своим ли умом дошёл ты, Фёдор сын Иванов, до дерзновения перечить великому государю, проклинать архиереев на соборе? Или исполнял чью-то злую волю?

   — Ох, своим, господин! — повалился в ноги игумену царёв супротивник. — Грешен! Не мог поверить, что молитвы и обряды святых отцов наших были не истинны.

Лежа, повернул голову и увидел в куполе церкви парящего голубя. Голубя художник написал, но свет там от Господа, высокого света.

   — Почему же теперь решил ты соединиться с Церковью? За жизнь страшишься? — Викентий желал унизить расстригу, а Фёдор жаждал унижения.

   — Страшусь, господин! Страшно семью мучить ради дурного непокорства, страшно быть разлученну с матерью-Церковью. Не много сыскалось смелых перечить царю и священному собору.

   — Испытал ли ты худо от анафемы? Не лживо ли твоё воссоединение? — спросил игумен беспощадно.

Холодно стало на сердце у Фёдора. Невелика премудрость провести умного, коли тот сам просит, чтоб его провели.