— Быть клятым в великом Успенском соборе перед святыми иконами, перед строителями благочестия — испытание, горше которого нет.

   — Неистов ты был на соборе, кроток ныне. Как тебе верить? Верить ли ему, братия? — спросил Викентий монахов.

Затаился Фёдор, опустил глаза, ожидая приговора притворству. Иуду в себе поймал, как ловит за хвост обезьяна малое дитя своё. Ничего не слышал, что говорили монахи. Опомнился, когда понял: ведут под руки.

Очутился в своей же башне, но из бойницы камни вынуты, светло. На солому охапка сена душистого кинута. Стоит жбан с квасом. Появилась лавка, на лавке книга Иоанна Златоуста.

Жизнь не изменилась, но полегчала.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова служила царице в свой черёд. Мария Ильинична была на восьмом месяце.

   — Господи! — радовалась Федосья Прокопьевна. — Все бабы дурнеют на сносях, а тебе, защите нашей, Бог красоты прибавляет.

   — Сама дивлюсь, — призналась царица. — Двенадцатым хожу. Иные бабы чахнут как заморённые. Ради вас, милая, Господь дитя мне послал. Рожу сына или дочку — смягчится сердце у самодержца нашего. Отдаст вину тюремным сидельцам, явит милость и к тебе, вдове.

Федосья Прокопьевна повалилась в ноги царице.

   — Ничего для себя не хочу! Дозволь сына моего, Ивана Глебовича, женить. Свадьбу сыграю и постригусь, покину мир без сожаления.

   — Меня тебе оставить не жалко?

   — Ох, государыня! Ты единственная крепость моя.

   — Хватит на полу валяться. Сядь ко мне, — сказала Мария Ильинична, нахмурясь. — Сколько же годков-то Ивану Глебычу?

   — Четырнадцать.

   — Чего ради такого раннего под венец силком толкать?

Федосья Прокопьевна поникла головой.

   — Боюсь, ласковая ты наша. За Ивана боюсь. Государь на меня гневается, а наказывая меня, накажет Ивана, Отнял у меня лучшие имения, не я стала беднее — Морозовы.

Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне:

   — Пошли в сад. Душно!.. — Погладила живот. — Вот оно, твоё прощение. Не лишай сына светлых лет. По его поре — с соколами охотиться, на конях скакать. Всему своё время у Бога.

В саду Федосья Прокопьевна набралась храбрости, повинилась:

   — Устала я лицемериться. На иконы глаза страшусь поднять. А ждать доброго нечего, патриархи приедут, сделают, как Лигарид им скажет.

Мария Ильинична трогала ладошкой мягонькие иголочки весёлой молодой лиственницы. Вздохнула:

   — Государь к людям без меры привязчивый. Не чаял души в Никоне. Теперь свет клином на Лигариде, враге, сошёлся. — Толкнула Федосью в плечо, сказала строго: — Ты батюшку-то царя смотри не суди! Не нам, бабам, в царские дела мешаться... Я, грешница, попрекаю Алексея Михайловича за Лигарида, но ведь и то сказать, кроме этого жида, никто не посоветует толком. Неустройства в царстве великие. Война, недород, казна пустая. Казаки какие-то на Москву идут.

   — Идут, матушка-государыня! Ещё как идут!

   — Расскажи толком. Спросила Алексея Михайловича, буркнул: служить просятся, да денег нет на них.

   — Я слышала, — начала припоминать Федосья Прокопьевна, — возле Тулы те казаки стоят. Атаманом у них... Борода. Нет, Ус! С Дона пожаловал. И ещё говорят: крестьяне толпами уходят. По всему Тульскому уезду грабёж, гиль.

   — Государь не даст разбойникам разгуляться!

   — Матушка! Царицушка! Глянь-ка! — Над нежными сиренево-молочными лепестками цветущего мака порхала дивная бабочка. — Никогда такой не видывала! Крылышки с твою ручку будут.

Бабочка и впрямь была дивная. Цвета медового заката, с каймой по краю крыльев. В этой кайме голубело пронзительно, но ещё пронзительнее был чёрный узор, будто знамёнщик начертил. А уж крылышки! Сам Творец кроил и в стрелочку вытягивал на концах. Такая красота — в пору расплакаться.

   — Баско! Баско!

   — Ты смотри на неё, смотри! Красота ребёночку на лицо.

   — Господи! — засмеялась государыня. — Слезлива я стала.

Потянуло ветерком. Бабочка взмыла на невидимых струях воздуха, растворилась в синем небе.

И тут вроде бы громыхнуло.

   — Не гроза ли? — удивилась царица.

Облако, совсем нестрашное, набегало со стороны Земляного города.

Блеснула молния. Небесная твердь звонко треснула, но света не убыло.

   — Государыня! Пошли, родная, в терем! — потянула Федосья Прокопьевна царицу.

   — Я не боюсь грозы, — сказала Мария Ильинична, — Люблю, когда стрелы небесные бьют дьявола в макушку.

   — Пошли, Бога ради, царицушка! Будь милостива!

   — Ау! Ау! — мчалась, вытаращив кошачьи глазищи, Анна Михайловна, крайчая, а за нею свора мамок, карл, всякой комнатной прислуги. — Великая государыня! Вот ты где, радость наша!

Злобный рысий взгляд цапнул Федосью Прокопьевну бесцеремонно, со злорадством: попалась! В грозу повела царицу. На погибель, чать!

   — Пошла-ка ты прочь, Анна Михайловна! — закричала, вспыхнув не хуже молнии, Мария Ильинична. — Все с глаз моих прочь!

   — О жизни своей государыни пекусь! — твёрдо возразила крайчая.

   — Твоё делю за столом служить. Все прочь! Сама приду.

Оперлась на руку Федосьи Прокопьевны, ждала, когда Анна Михайловна подчинится, уберётся.

Опять сверкнуло. Небо, как ледяное, разлетелось вдрызг невидимыми осколками. Воя, кинулись прочь карлы, попятилась прислуга. Анна Михайловна, поглядывая на тучу, тоже отступила. Поняла — своей ретивостью только держит государыню в опасности.

   — Рожу смелого, трусам на острастку, — сказала царица Федосье Прокопьевне, гордая своей победой.

Из тучи сыпало серебром, а государыня шла, не прибавляя шагу, поднимая лицо к небесам, схватывая радостными очами просверки молний. Её веселила Федосья Прокопьевна — втягивает голову в плечи при каждом громовом ударе.

   — Не грома бойся, стрелы! — поучала царица приезжую свою боярыню.

На реке Упе, в лагере атамана Василия Уса, казаки сошлись на круг думать невесёлую думу. Поспешали к государю за службой, за правдой, да пришлись не ко двору. Собакам хоть кость кинут, а тут цыкнули да перстом погрозили.

Добрый, старый казак Якимов, ездивший в Москву со станицей, сказал братству:

   — До государя бояре не допустили нас, казаков, и не допустят. Но гоже ли шапки-то ломать перед боровами? Глаза у тех боровов жиром заплыли — не увидят, уши шерстью обросли — не услышат. Не пощипать ли нам, казакам, златопёрого петуха? Авось закукарекает, царь услышит, спросит своих боровков, отчего крик? Позовёт нас разговоры разговаривать со своим пресветлым величеством.

   — Стрельцов с пушками — вот чего дождёмся от царя! — решили казаки и поклонились атаману. — Ты, Василий, ростом велик, дальше нашего видишь. Скажи, что впереди?

Встал атаман перед вольницей. Ростом впрямь велик — в полтора казака, лицом круглый, борода подстрижена, левый ус — в пять вершков, правый — в аршин.

Сказал Василий, потупя голову:

   — Смиримся, казаки. Пришли не воевать чужого, у своего просить. Выберем ещё одну станицу. Авось государь вспомнит: донские казаки возвели на престол его батюшку. Вот только на худых конях показаться царю казакам стыдно. Добудем себе добрых коней, тогда и проведаем государыню-Москву.

В первой станице было шесть казаков, теперь избрали двенадцать, говорить государю наказали тринадцатому, атаману своему.

Казаков в отряде было полтысячи, да крестьян набралось с тысячу.

   — Конь подо мною — жизнь со мною, — напомнил атаман казачью присказку.

Отправил три сотни за пропитанием да за лошадьми.

Имя русскому сатане — зависть. Крестьяне соседних деревень указали казакам на Рыженькую — больно справно живут.

На Малахову конюшню наехала полусотня. Конюхи казакам перечить не посмели, за боярское добро не вступились. Один Малах взял в руки косу, развеселил молодцов.