— Ну, храбрец! Ну, дедок! Поехали с нами — атаманом выберем.

Малах поворачивал к насмешникам своё крестьянское оружие, но помалкивал.

   — Эй, дед! Да ты небось заморил коняг, вот и не даёшь поглядеть своих кляч.

   — Не про вас мои кони! — не выдержал, огрызнулся Малах.

   — Дед! А где другие конюха, помоложе? Тебя зашибить — грех на душу взять. Уж больно стар, крикнуть пошибче — ты и ноги протянешь! — Казак-насмешник нежданно пальнул из пистолета.

Малах пригнул голову, лошади в конюшне тревожно заржали, забились.

   — Дурак! Лошадей попортишь! — закричал Малах, и казаки засмеялись не над конюхом — над товарищем.

   — Довольно, дедок! Потешил и ступай к старухе! — осерчал казак, наезжая на Малаха конём.

Всё случилось так быстро, что никто и не углядел ловкого движения конюха: казак повалился набок, грохнулся вместе с седлом на землю. Малах же, не дожидаясь расправы, заскочил в конюшню и закрылся.

   — Подпругу разрезал! — вопил сверзившийся с коня неудачный весельчак. — Что ротозеете? Ломай двери! Боярскую собаку на крепкий сук!

Сабелькой окованные железом дубовые двери не просечёшь, нужны топоры. Пришлось казакам по избам потукать.

Понимал Малах: подмоги ждать не от кого, но своими руками выдать хозяйских чудо-лощадей на верную погибель он никак не мог.

Кончилось скверно. Схватили Малаха — верёвку на шею, потащили к старому вязу, возле Саввиного колодца.

Господь не оставил своего сеятеля. Братья-молчуны, языки резаные, проезжали Рыженькой, вели крестьян из окрестных деревень в лагерь на Упу. Отняли Малаха у сворых судей.

Молчуны в отряде Уса были людьми не последними. Не только жизнь Малаху спасли, но взяли для него лучшую лошадь, поставили ему на двор. Мычали, указывая на колодцы, рисуя руками в воздухе Савву, Енафу, Иову.

Рассказал Малах, что знал. Призадумались братья — далеко до матушки-Волги, да и пора было в путь: отряд покидал Рыженькую. Обняли братья-молчуны Малаха, приняли от него каравай хлеба, Настёна испекла, поклонились иконам, дому, испили воды из колодца, своими руками вырытого, — и поминай как звали.

Малах, проводив спасителей, на поле пошёл.

— Вот он я! — упал на колени перед богом своим. — Быть бы с тобой в вечной разлуке — Господь не попустил. Потружусь ради тебя, сколь сил будет, а ты, кормилица, матушка-земля, уроди хлебушек ради трудов моих.

На том и кончилась конюшенная служба Малаха. Боярыня Анна Ильинична, узнав, как стоял один против полусотни казаков храбрый старик, оставила ему коня да в придачу прислала шубу мягонькую, енотовую, да пять ефимков.

Возобновить конюшню Анна Ильинична не пожелала.

Восточные патриархи Паисий и Макарий явились на Русскую землю, в город Астрахань, 21 июня 1666 года.

22 июня на Москву среди бела дня пала тьма.

Люди не сразу поняли, что в небесах-то делается. Облака текут себе, солнце то печёт, то ласкает тенью летучей, да в самый-то светлый обеденный час зелена трава стала темнеть, весёлые окна высоких теремов нахмурились.

Первым догадался о страсти Божьей Киприан-юродивый. Возопил с паперти храма Василия Блаженного на весь Пожар:

   — Кайтесь, грешники! Кайтесь! Господь солнце хочет задуть, как свечу!

Кто в храм Божий бежит, кто к жене, к милым детушкам — семьёй предстать на Страшном Суде.

Царица Мария Ильинична не за себя испугалась — за мужа своего. Кинулась целовать образ Всех Святых с частицами мощей.

   — Грешен раб Алексеюшка! Грешен ради царских своих дел. Помилуйте, святые чудотворцы, упросите Господа пощадить за дела его несусветные!

Челядники набились в царицину палату, жмутся к государыне, как цыплята к наседке.

Алексея же Михайловича затмение не смутило. Позвал к себе царевичей Алексея и Фёдора и с учителем их Симеоном Полоцким смотрел на убывающее солнце сквозь закопчённое стекло.

В город послал приставов с драгунами вразумлять плетьми не в меру перепуганных, ловить разбойников. Эти и в Страшный Суд успеют руки погреть на чужом добре.

Учёный муж Симеон Полоцкий поминал о великих и чудных явлениях природы. Но царь, слушая умности, про себя молился. Холодная пропасть поместилась в его груди: а что, если все церковные исправления повреждённых обрядов — поругание истины и веры отцов? Дедушка, святейший Филарет, двумя перстами крестился, на семи просфорах литургию служил... Никон стоял перед глазами — совести укор.

А Никон у себя в Воскресенском монастыре тоже смотрел, окружённый братией, как накатывает среди белого дня лютая ночь на Русскую землю.

   — Вот тебе знаменьице, гордый царь, за все твои неправды! — не сдержал Никон злой радости. — Нет у тебя молитвенников молиться о грехах твоих! Есть у тебя одни лживые греки, и сам ты с ними — ложь.

Позвал братию в храм молиться о спасении Русской земли, сам же удалился в придел Голгофы, предстал пред Богом один на один.

Медленно пожирала тьма свет. На глазах белое оборачивалось чёрным. Солнце стало чёрным! И не солнце это уже было — зрак князя тьмы. Зиял сей зрак пропастью, заслонив собой свет, и умирала от ужаса бедная земля.

Пятидесятник Салов прибежал к Аввакуму в башню, в ноги упал:

   — Батька, прости грехи!

   — Бог простит.

   — Пошли, батька, на волю. Дьявол в цари мира коронуется. Помолись о нас, батька!

Золотая корона трепетала вокруг чёрного солнца. Впрямь коронование...

   — Креститесь, как отцы крестились, — приказал протопоп своим стражам, запел псалом: — «Господи, Боже наш! Как величественно имя Твоё по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес!»

Пел, бесстрашно крестя чёрное солнце, землю, монастырь.

И пошла тьма на убыль. Погасли звёзды, наливались белым светом облака.

Опамятовался Григорий Осипович:

   — Отправляйся, батька, в башню! Не ровен час, игумен Викентий увидит.

   — Бедные вы, бедные! — перекрестил Аввакум своих тюремщиков.

А как засовы на дверях задвинулись, молился о всех подневольных, о служивых...

Нет, не покинуло людей солнце. Такая жара наступила — огородники охали, таская воду вёдрами, возя бочками.

Примчались в Москву долгожданные посланцы Приказа тайных дел: восточные патриархи в устье Волги приплыли на корабле 16 июня, 21-го встречены архиепископом Иосифом, воеводой Яковом Одоевским и всеми православными людьми в граде Астрахани. За александрийским патриархом Паисием иподьякон Мелетий ездил в Египет, потом морем в Триполи, в Ливан. Антиохийского патриарха Макария в Дамаске тоже не нашёл. Макарий собирал милостыню в Грузии. Постарался Мелетий, догнал Макария в Имеретин, уговорил ехать в Москву. Отправились в Шемаху, потом в Кахетию, на Каспийском море ждали корабль тридцать два дня.

Донесли подьячие на воеводу: Яков Никитич приезду патриархов не рад. Свиты у них большие, а денег кормить-поить гостей нет, и кораблей нет — в Москву везти.

Архиепископ Иосиф за патриархами ухаживает, но просит для себя — на собор с патриархами ехать — три ладьи.

   — Денег не жалеть! — приказал Алексей Михайлович и послал долгожданным светочам по двести рублей серебром да атласов, тафты, по три сорока соболей. Дневное пропитание Паисию и Макарию было определено в один рубль четырнадцать денег да по пять кружек мёду, по шесть кружек пива, по ведру кваса.

На дорогу государь пожаловал патриархам по десять вёдер вина церковного, по десять двойного, по тридцать простого. Двадцать вёдер мёда паточного, двадцать — варёного, семьдесят пять — расхожего, да сто вёдер квасу, да двести тридцать пять пива.

Митрополиту трапезундскому Филофею, архиепископу синайскому Ананию, всем прочим патриаршим людям корм, питьё, денежное жалованье, подарки были выданы по чинам.

Но были у государя и тайные наказы да указы. Боялся, как бы кто не донёс Макарию и Паисию об истинной причине их призвания в Москву, о суде над бывшим патриархом. Не велено было даже говорить, что Никон живёт в Воскресенском монастыре. Не повернули бы назад!