Приехал в Угрешу, в башню неистового Артамон Матвеев. Записал Аввакум о том приезде в «Житии»: «И Артамон, говоря много, учнёт грозить смертью. И я говорил: смерть мужю покой есть, и смерть грехом опона (завеса, — В. Б.), не грози мне смертию; не боюсь телесный смерти, но разве греховный... И пошед спросил: «что, стар, сказать государю?» И я ему: «скажи ему мир и спасение, и телесное здравие».

Ещё через день Артамон приехал с Симеоном Полоцким. Читаем в «Житии»: «...зело было стязание много: разошлись, яки пьяни, не могли и поесть после крику. Старец мне говорил: «острота, острота телесного ума! Да лихо упрямство, а сё не умеет наука!» И я в то время плюнул, глаголя: «сердит я есмь на диавола, воюющаго в вас, понеже со диаволом исповедуеши едину веру». И говорил я ему: «ты ищешь в словопрении высокия науки, а я прошу у Христа моего поклонами и слезами: и мне кое общение, яко свету со тьмою, или яко Христу с Велиаром (имя дьявола. — В. Б.). И ему стыдно стало, и против того сквозь зубов молвил: «нам-де с тобою не сообщно».

Диво дивное! Не у непокорного сил не стало, изнемогли тюремщики. Полуголова Салов ударил со своими товарищами челом государю: смени, Бога ради!

2 сентября, отпраздновав Новый год, Алексей Михайлович указал отослать Аввакума в Пафнутьев монастырь под начало игумена Парфения. Парфению же была отправлена «память»: «беречь лютого раскольника накрепко с великим опасением, чтоб он с тюрьмы не ушёл и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, и никого к нему пускати не велеть, а корму давать как и прочим колодникам».

5 сентября, на Захария и Елисавету — родителей Иоанна Предтечи, — Григорий Осипович Салов с десятником, тремя стрельцами, двумя денщиками привёз Аввакума в Боровск.

Обитель знакомая, а встретили хуже собаки бродячей.

Новый корабль Енафы был до того ладен и чист, что его наняли везти вселенских патриархов. Имя «Пестун» дали кораблю ради фигурок медвежат на носу. Вид у корабля был весёлый, потому и приглянулся Макарию Антиохийскому, чёрному патриарху. Тёмен был лик у святейшего. Из жаркой, из сухой страны пришёл. Обилие воды в матушке-Волге его изумляло. Любил с сыном своим архидьяконом Павлом посидеть на корме, любуясь далями.

Савва близко к патриарху не подходил, не велено. Со стороны к чужеземцам приглядывался. Сначала без меры был рад, приняв на борт святейшего со святителями. Забыл о своей досаде: пришлось-таки взвалить на себя корабельные дела. У Енафы — дитя.

На широкой воде прибывает в человеке души. Небо, вода, земля и ты, грешник, перед небом, перед водою, землёю. С патриархом к Богу ближе. Благословляет Господь Енафино дело. Небось одна баба на всю Волгу — корабельщица.

Вспоминалось Савве житьё у пустынника Епифания. Неудавшееся столпничество. Где теперь тот ласковый человек, любивший Бога больше, чем себя? Неужто так и живёт в одиночестве, беседуя с ангелами да с комарьём?

Поглядывая на темноликих монахов, с острыми взорами чёрных сверкающих глаз, величавых, рослых, Савва со своими корабельщиками не ради указа страшился быть близко от святых людей, себя самого было стыдно.

Кормщик Игнат шептал Савве:

— Как нам-то молиться? Весь день нельзя, а помалу — не осердился бы святейший. Господи, избавь от мели нежданной, от ветра противного, от бури.

Приметил любимое место Макария. Своими руками смастерил два славных креслица, к палубе прикрепил намертво. Патриарх на заботу улыбнулся, подарил Игнату крестик. Не русский — четырёхконечный, но не крыж, а иной, вписанный в круг, сирийский.

В первый день плавания корабельщики поднялись чуть свет, на заутреню, но святейший и его монахи-челядники почивали. Поднялись поздно, помолились быстро, зато долго кушали, а когда пристали к берегу в большом селении, монахи отправились не со святейшим в церковь, а на базар, продавать излишек питья и корма, отпускаемых Макарию и архиепископу Синайской горы Анании.

Встречали патриархов повсюду, как царей не встречают. Стар и млад приходили в церкви. Не вместившись, стояла на площади, ожидая благословения, стремясь хоть что-то пожертвовать светочам Востока.

Скоро кораблик превратился не в церковь под парусом, а в лавку. Монахи бойко торговали, ещё бойчее покупали, сбивая цену, уговаривая быть посговорчивее ради Божьего дела.

Почтение к гостям поиссякло и у Саввы, и у корабельщиков.

Однажды утром, пока святейший спал, Савва занял его кресло.

«Пестун» шёл первым в караване кораблей. Вдруг на берегу показались всадники: дали знак причаливать.

Прибыл от великого государя полуголова московских стрельцов, подьячий Приказа тайных дел Порфирий Оловянников. Алексей Михайлович сообщал о дозволении идти патриархам сухим путём не из Симбирска, а из Саратова. Иподьякону же Мелетию надлежало мчать к Москве без всякого мешканья для тайных государственных дел.

Корабли, приняв Оловянникова, через полчаса хода опять пристали к берегу в большом степном селе.

Приняли патриархи хлеб-соль, осётра, стерлядь, по три волчьи шкуры. Отслужили обедню в местной церкви, а после службы, как повелось, принимали челобития и тут же чинили скорый розыск и суд.

Подала извет на местного дьякона вдова. Во хмелю дьякон изнасиловал и саму вдову, и её старшую дочь. Приставал к двум отроковицам, еле отбили.

О дьяконе патриархи спросили.

   — Гуляка! — сказали люди. — Дурной, но уж очень хорошо поёт!

Спросили святейшие священника: знал ли о постыдных деяниях дьякона?

   — Как не знать, — посокрушался простоватый поп, — в селе, как в избе, обо всех всё ведомо.

Патриархи позвали дьякона, но тот успел переплыть на другой берег реки и убежал.

Тогда патриархи остригли попа. Знал о злодействах своего подчинённого и помалкивал, до службы допускал.

Батюшка был человек незлобивый, люди плакали, как его расстригали. Но что поделаешь — виновен, а судьи — вселенские патриархи!

Савва хоть и любил справедливость, однако поглядывал на своего великого гостя искоса. Сукина сына дьякона мало в цепи заковать, а попавший под горячую руку поп хоть и виновен, да велик ли спрос с него, с Божьего одуванчика? Без попа и без дьякона оставили церковь непрошеные судьи. Уж больно величаются перед русскими людьми. За дикарей почитают. Разохотились поучать, уличать, в дома заходят, как к себе. Несколько семейств приказали пороть за жирные щи в постный день.

Из-за усердия патриархов больше стояли, чем плыли.

Только 6 августа были в Царицыне и только 20-го — в Саратове.

Здесь обнаружилось: под патриархов, под их людей, под их рухлядь нужно не меньше четырёхсот подвод.

Решили плыть дальше, до Симбирска, где заранее власти -должны приготовить добрые телеги, пристойные кареты, справных лошадей.

Симбирская гора показалась 16 сентября. Увидев корабли, в городе ударили в колокола.

Встречали святейших и святителей великим крестным ходом. Этот поход в гору был для восточных людей немалым испытанием, но оба патриарха люди не старые, выдержали сие достойно.

В соборной церкви Макарий и Паисий обнаружили, что служат в Симбирске по старым служебникам, протопоп Никифор и его паства знаменуют себя, складывая перст к персту.

Расправа была скорее скорого. На литургии остригли, прокляли, приказали воеводе отправить ослушника в тюрьму. Воевода хоть и удивился хозяйничанью гостей, но перечить им поостерёгся.

Патриархи, как повелось у них в дороге, принимали подарки и челобития. По челобитию вызвали на суд дьякона девичьего монастыря Фому. С монашенкой шалил, забрюхатила. Фому остригли, о монашенке забыли.

Выгружать своё добро с кораблей святейшие не торопились. Савва сердился: за найм корабля заплачена ему была треть, остальное обещали отдать хлебом из государевых сел.

Монахи распродавали всё, что им пожертвовали, но торговля шла плохо. Тогда Савва махнул рукой, купил у монахов вино, хлеб, рыбу, шкуры и поплыл вверх, торопясь к Енафе и маленькому Малаху. За торговлю свою было ему стыдно: и мошне ущерб, и душе, будто в отхожую яму ухнул. Ложь патриаршей святости — бараньи повадки мужиков и баб. Попики-то ещё хуже, дрожат перед пришлыми, дуреют. Епифания вспоминал.