Вспоминал жизнь свою, грешное и доброе, детей духовных, жестоких гонителей. Осторожен был, однако: не углядели бы тайника. Днём стерегут, как лютого зверя, по ночам прельщают дьявольски.

Сначала явился Дементий Башмаков. Говорил, как мёдом потчевал:

   — Не томил бы ты, протопоп, государя! Не меньше твоего Бога боится. За терпение твоё, за великую верность Господу почитает тебя. Служить бы тебе в самой Благовещенской церкви, если бы унялся.

   — Коли я верен Богу, как мне от него отступиться? — возразил Аввакум. — Никон, переменя обряд, переменил веру.

   — Глупости говоришь! Пропадай ради упрямства! Упрямство тебе дороже Иисуса Христа и жизни, но ведь ты казнишь не одного себя — жену, детей.

   — Господь, Дементий, побережёт гонимых. Я молюсь, чтоб Он, свет, истребил бы вдруг гонителей наших. Смерть не страшна ни мне, ни супруге моей, ни детям. Велика ли радость жить с отступниками?

   — Ох, Аввакум! Золотое сердце у нашего царя, терпит он вас, неслухов, плачет о вас, но смотри, батька! На расправу он тоже горяч. Обидевшись — не прощает. Никон думал верёвки вить из доброго царя — прошибся. И ты не прошибись, батька.

   — Страшен царь, да Бог страшней!

С тем и расстались.

Через день, опять-таки на ночь глядя, пожаловал в башню Артамон Матвеев с архимандритом.

Свечей принесли, как в церковь. Поставили три кресла. Сел Матвеев напротив Аввакума, в глаза поглядел. У самого лицо умное, взгляд понимающий.

   — Не глупый же ты человек, батька! Отчего не хочешь никакой выгоды себе?

   — Моя выгода на небеси!

   — На небеси жизнь бесплотная. Иисус кровавыми слезами о жизни человеческой, о плоти своей плакал.

   — Зачем вы ездите ко мне?

   — Царь велит. Будь моя воля — давно бы тебя сжёг, чтоб другим соблазна не было.

   — Гореть — великая мука, — сказал Аввакум, опустив голову. — Я ладонь себе жёг, гоня искушение. Больно.

   — Вот и скажу царю, чтоб сжёг тебя.

   — Скажи! — поднял голову Аввакум, на лице его была радость.

Артамон вздрогнул.

   — Аввакум, ты смел, пока не в срубе.

   — В срубе поздно ужасаться... Не ездите ко мне. Я от Бога не отступлю.

   — Велю тебя за ребро на крюк повесить, тогда поглядим, какие песни запоёшь... Эй, молодцы!

Появились дети боярские. Повесили в башне верёвку. Привязали к верёвке железный, добела наточенный крюк.

   — Покайся, несчастный! — подступил архимандрит к страстотерпцу, крестя троеперстным знамением.

Аввакум осенил себя крестом по-своему. Побледнел, нервно почёсывая в бороде.

   — Боишься! — усмехнулся Артамон.

   — Боюсь, ды ты не робей. Я потерплю.

Царский любимец хватил креслом о стену.

   — Аввакум! Перекрестись, как вся Россия крестится. Карета у дверей, к царю тебя повезу. Вместе помолитесь, вместе за стол сядете.

   — До крюка ближе. Казни, Артамон.

   — Снять! — гаркнул на своих Матвеев.

Верёвку с крюком убрали. Принесли блюдо с куском осётра, кружку мёда, кружку вина.

   — Помолись, протопоп, о царе и о царском семействе.

   — Каждый день молюсь.

Ушли, оставив свечи. Аввакум отломил кусочек осётра — вкусно! Съел с хрящиком, запивая то мёдом, то вином. Погасил свечи. Несколько больших огарков спрятал. Хотел уж спать завалиться, Григорий Осипович Салов пришёл.

   — Поехали, протопоп!

   — Далеко ли?

   — В Чудов монастырь велено доставить.

Являлся ли антихрист в 1666 году на Русскую землю? Народ угадывал сей мерзкий приход по многим признакам. Собаки бесились, колдуны и колдуньи устраивали на болотах сатанинские игрища. Зачервивела трава на лугах. Чёрное солнце заслонило белое. Страхи и слухи летали по городам и весям, как верховой огонь.

Мудрые, знающие люди высчитывали год конца света. Кто по книге «Откровения», кто по книге пророка Даниила. У Даниила об опустошительном нечестии сказано без намёков: будет длиться две тысячи триста вечеров и ночей.

У одних выходило: концу света быть в 1669 году, другие прибавляли тридцать три года — возраст Христа, — получался 1699 год, иные же к этому дальнему году прикладывали две тысячи триста дней. Выходило — конец света надо ждать в 1702 году.

Удивительно, никто из пророчествующих не попробовал отнять от года, когда Никон начал вводить новые обряды, год Крещения Руси, а ведь получается то самое страшное число: 1654 — 988 = 666.

Народ может быть суеверен. Редкий из государей не спрашивал о судьбе у гадалок и астрологов. Но царь — это царь, а власть — это власть. Власть — не суеверна, а уж от Бога ли она или от сатаны, знает небо да потомки. Потомки платят за грехи пращуров. Ивану Грозному Господь дал четырёх сыновей. Первого, Дмитрия, утопили младенцем; последнего, тоже Дмитрия, — зарезали. Умного Ивана Ивановича своей рукою убил. Власть досталась блаженному Фёдору. За великие грехи одного — Бог наказал всех Рюриковичей, подрубил корень древа{39}.

Сколько городов построил Борис Годунов{40}, сколько доброго сделал народу, растил сына Фёдора для России с бережением, окружал мудрыми учителями. Не отмылся от крови убиенного отрока. Заплатил за гибель гибелью. Юного Фёдора удавили, раздробив семенники.

Царь Алексей Михайлович{41} получил шапку Мономаха по наследству, был добрым в отца, кротким — в прабабушку царицу Анастасию. У благочестивого хозяина и слуги благочестивые. Проклятого, расстриженного Аввакума не казнили, но уговаривали.

В Чудовом монастыре митрополит Павел Крутицкий да Иларион, архиепископ рязанский, дали батьке почитать книгу «Хризовул», подарили скляницу малую с миром. Не слушая брани о новых обрядах, приказали слугам завязать ему глаза, а старый друг Иларион повёл его, упрямца, по каким-то лестницам, по тесным переходам, а когда повязку вдруг сняли, Аввакум увидел перед собой дивный белый свет Спаса в Силах. Господь золотою рукой благословлял, а с золотого лика смотрели золотые глаза Всеведущего.

И увидел Аввакум образ Богородицы. Был свет на лице её, Божественный свет Фаворский, и была надежда, преддверие дивной улыбки о Господе, Сыне Божием, за многую милость Его.

И увидел Аввакум Иоанна Крестителя, великого пророка, предтечу. Покойны били черты лица его, ангела пустыни, ибо уповал на милосердие последнего суда.

   — Петрович! — шепнул Аввакуму Иларион. — Неужто твоё супротивничание стоит драгоценной благодати храма, где живёт Дух Святой?

Дрогнули плечи у железного, повернулся к Илариону — в слезах лицо. Обнял старого друга да и оттолкнул прочь.

   — Господи! — повалился перед иконами. — Господи! Дай силы устоять! Пошли грешнику быть с тобою, Господи!

Опять отвезли батьку в Угрешу, да не забыли. На другой уже день приехал чудовский архимандрит Иоаким. Говорил с печалью, с болью:

   — Аввакум, неужто тебе не страшно расстаться навсегда с Церковью? Старые обряды были священными и остаются священными, но Церковь к ним не вернётся. Зачем отлучаешь себя от общей молитвы, от благодати? Вспомни, батюшка, как у престола на литургии стоим. Вспомни, батюшка! Чего ради лишаешь себя общения с Духом Святым?

   — Много я поплакал, сам себя отрешая от вашей Церкви, — признался Аввакум. — Не себя жалел, бедных попиков-недоучек и таких, как ты, зело ведающих. Будут тебе от царя чины и почести. Ослятю будешь водить вокруг Кремля... Бедный ты, бедный! Нет Господа в ваших храмах. Ладно бы вас, изменников, оставил, но ради греха пастырей оставил весь народ русский. Другому народу столько не претерпеть, как русакам, ибо любил нас Исус Христос. Скажи царю: плачет Аввакум по тебе, Михалыч, по народу русскому. Ныне страдает и через триста лет не выстрадает своего отступничества.

Уехал Иоаким. Что ещё можно было сказать неистовому? Собор принял окончательное постановление об Аввакуме: «Клеветник и мятежник, паче же злобу злобе прилагая, укори в лице весь освящённый собор, вся неправославным нарицая».