Потому новеградец завсегда желанный гость в их селениях. Несут ему всё, что имеют, меняются не торгуясь. Иной раз за кованую секиру пестерь шкурок куницы набить можно, кадушку-другую мёду в ладью погрузить.

Само собой, сплыв из Новеграда вслед за последней льдиной, возвратишься к нему, бывает, по осенней шуге. И руки вёслами да шестом в кровь собьёшь, и недоспишь, и сухой лепёшкой сыт бываешь целый день, и гнус заедает, и дождик до костей пробирает — это только несмышлёныш скажет, что новеградцы чужим трудом пользуются и достаток имеют от того. Не ведают, неразумные, что, вернувшись с прибытком, надобно и о другой весне думать. В той же кузне всю зиму стоять, из криц секиры ладить, женщин улещать, чтобы рук не жалели, стучали бердами[16], ткали полотно, шили лопоть.

Опять же и с заморскими гостями не всё так просто. Он привезёт горсть янтаря-электрона, а просит за неё и шкуры, и полотно, да ещё кадушку мёду. Ты-то за ними глухомань мерил, спину ломал, а он, может быть, без трудов тот янтарь добыл. А тебе ещё думать, кто из того янтаря бусы нарядные сделает, да приглянутся ли они мерянке или вепсинке. Одно и спасение, что женская порода везде одинакова, каждой хочется побрякушек на себя нацепить...

Вот так посомневаешься, поспоришь сам с собой да с гостем-соблазнителем до хрипоты и возьмёшь его камешки-янтарь. У одного камешки, у другого — лопотину нарядную, у третьего — ещё что-нибудь. А трудов-то, а шуму, а спору — кто зачтёт? День-деньской на ногах. Ладно ещё, по всему граду бегать не надо. За то Буривою доброе слово. Надоели ему, видать, постоянные жалобы, и своей волей повелел он снести у въезда от Мутной в град жилища трёх новеградцев и раз навсегда вести мену поделок и товаров на той площади. Так и ведётся. Облегченье, конечно, но никто не вправе говорить, что достаток новеградцу легко и зазря достаётся.

Бывает иногда... с заморскими гостями. В это лето даже князь-старейшина Буривой в изумление пришёл. На двух ладьях приплыл к Новеграду гость из земли далёких данов. Назвал себя Торгримом. С ним товарищей десятка два, ладьи товаром загружены. Думали, что он Ильменем дальше сплывёт, ан нет, в граде остался. Старейшинам богатые дары преподнёс и все товары для мены на площади выставил. Тому никто не удивился — найдётся у новеградцев что в обмен предложить.

Удивило другое — Торгрим мену вёл не по обычаю. Да и не сам вёл — его ватажники. И просили за свой товар всё больше боевой наряд. За меч, копьё, за доспех в особицу, равнодушно и не торгуясь, словно и не своим трудом нажитое, отдавали узорочье, дорогие паволоки[17] без меры. Новеградцы своего изумления щедростью данов ничем не проявили — словно так и должно быть.

На осторожные расспросы о дальнейших путях-дорогах даны неохотно отвечали, что торопятся возвернуться домой до скорых ветров-супротивников. Странно. Кто же, имея в руках такое богатство, отдаёт его в ущерб себе, испугавшись трудов обратного пути? Удивлялись новеградцы, но помалкивали. Зато охотно рассказывали Торгриму о своём граде и о соседях, не утаивали путей к ним. Гость хочет сам вести мену с чудью и кривскими? Помогай тебе хранитель дорог! Места всем хватит. Только ты на своих ладьях туда не проберёшься. Мы-то как? Мы малыми ладьями ходим — где волоком тащим, где шестом толкаемся. Конными? Так это целой дружиной надо в поход идти. Одному али вдвоём то не под силу — и коней в трясине погубишь, и товару лишишься. Есть ли у кривских старейшин-князей дружины? А зачем они, захребетники? Мы и сами-то дружину больше для виду имеем. Опасаться некого, с соседями в мире живём. Мы — к ним, они — к нам, им — прибыло, нам — прибыло. Вишь, как хорошо получается, гость дорогой. Ты вот к нам приплыл, свои товары у нас оставил, наши к себе увезёшь, там дальше мену содеешь, опять тебе прибыло. Плыви к нам на другую весну, не пожалеешь...

Насытив своё неуёмное любопытство, излазив град и его окрестности вдоль и поперёк, Торгрим сплыл вниз по Мутной плескать дальше вёслами Нево-озеро и Янтарное море. Новеградцы потолковали о нём ещё малое время и забыли. Только Буривоев старшак Гостомысл хмуро обронил отцу:

   — Не похож он на гостя. На проведчика смахивает.

На что старый Буривой досадливо отмахнулся:

   — Много ты видал проведчиков тех-то? В цацки свои с Мстивоем всё играете. Смотрю, смотрю, да распущу дружину вашу бездельную. Пусть идут землю орать, захребетники. Того сообразить не можете, что гостю торговому пути наперёд знать надобно...

И те слова краткие вскоре забылись. Всё пошло-покатилось своим чередом. Только Гостомысл перестал надоедать старейшине просьбами о пополнении дружины. Буривой же, пообещав распустить её, позабыл об угрозе. Наверное, от нежелания на старости лет менять установленное задолго до него. Самому ему дружина уже давно была не нужна. Граду ничто не угрожало, а ездить по соседям в сопровождении воев, не столько для опаски, сколько чести ради, он отказался много лет назад. Те и без того почитали новеградцев и прислушивались к слову их старейшины-князя. Повелось так ещё со времён Славена-старого, милостью Стрибога[18] и дальше так будет.

Забыл Буривой завет Славена, передававшийся от отца к сыну, от старейшины к старейшине: роду иметь надёжную дружину, дабы могла она в чёрный час защитить род. Дружбу крепить с соседями не только хозяйской помочью, но и воинской. Нет ничего надёжнее плеча друга в битве.

Далеко в будущее заглядывал Славен. Потомки оказались близорукими...

На третью весну, когда уже и память о нём выветрилась, как очажный дым из давно нетопленной избы, в Новеграде снова появился Торгрим. Вновь две его большие ладьи полнились людьми, вновь он первым делом отправился к старейшинам с дарами, а его ватажники-гости остаток дня перетаскивали товары на берег, обещая нетерпеливым новеградцам скорую и богатую мену. Несмотря на гостеприимные приглашения, коротать ночь они предпочли на ладьях...

Предрассветную мглу прорезали гневные крики градских дружинников. Захваченные врасплох, они и оружие не могли быстро сыскать впотьмах. Не зря две весны назад Торгрим насыщал и всё не мог насытить своего любопытства.

Новеград проспал себя. С частокола громко и победно звучал чужой рог. По Мутной торопились ладьи — ярл Торир с большой дружиной викингов шёл покорять словен и их соседей.

Немощный годами, а ещё больше свалившейся бедой, князь-старейшина Буривой не мог стоять, как то положено побеждённому перед победителем, и ярл Торир снисходительно махнул воинам рукой Те бесцеремонно бросили старика, обвисавшего на их руках, на широкую лавку, устланную соломой и прикрытую шкурой медведя Торир подвинул к ложу затейливо резанную скамью.

   — Ярл Торгрим говорил мне, что ты разумный правитель земли, — жёстко глядя в слезящиеся глаза старика, начал Торир. Из группы ярлов и старших викингов, набившихся в избу, выступил воин, знавший словенскую речь, начал толмачить. При первых словах Буривой повёл глазами в его сторону, и ярл Торир понял, что, несмотря на немочь, Буривой не отказывается от беседы. — Ты должен помочь мне. Отныне эта земля моя, бывшие твои подданные станут моими подданными, будут платить дань мне и выполнять мои повеления. У нас достаточно сил, чтобы принудить их к этому. Но я не хочу крови. Мои воины не прикончили даже твоих дружинников, спавших вместо того, чтобы бодрствовать, как положено воинам в то время, когда в их граде гостят чужие, — не отказал себе ярл в удовольствии походя поучить этого выжившего из ума старейшину основам воинского дела. — Мёртвые рабы мне не нужны. Я заставлю их ковать для моих воинов оружие, владеть им они не достойны.

   — Ты сел в моём доме силой, — прошамкал в ответ старейшина. — Сам распоряжаешься как хозяин, так что тебе надо от меня?

Выслушав перевод, Торир вспыхнул гневом, но сдержался.