— Не гневайся, хозяин. Сам слышал: бодричи сказали, что воевода Рюрик вновь здесь поселился. Может, ты знаешь, а я не понял, то ль его князь Славомир не принял, то ль Рюрик сам не захотел под его рукой ходить. Но и раны его господином не признают. Чужой он здесь...

«И тут то же самое, — раздражённо подумал Блашко. — Дерутся за землю, как кочеты. С одной стороны, хорошо, легче будет Рюрика на ряд склонить, с другой — как бы он в нашей земле хозяином не захотел стать. Насмотрелся на Гостомысла...»

Основания для опасений у старейшины были, и серьёзные. Всего два лета минуло после смерти словенского князя, а уже смута охватила землю. Мир и любовь с соседями оказались не столь прочными, как мнилось, когда варягов Торира совместно выгоняли. Пока Гостомысл жил, его мудростью да славой всё держалось. И на тризне его соседи клялись в вековечной любви. И новеградцы клялись Стрибогом, что будут жить по слову Гостомысла. Клялись старейшины, но они первыми от установлений и отказались.

«И правильно содеяли, — думал Блашко. — Уж больно круто забрал власть Гостомысл. Всё сам да сам. Мы-то для него подобно смердам были. Совет с нами для виду держал. Какой совет, ежели в градской избе токмо его голос и слышен был».

Его, Блашко, слово не последним было, когда старейшины решили: не будем боле князя избирать. Сами сообща делами словен управлять станем. Вместо князя посадим одного из старейшин. И пусть каждый день с другими совет держит. Как у веси и чуди. А дабы и мысли не поимел возвыситься, срок установим. Минул срок — другого определим.

С того началось, да не тем кончилось. Завеличались старейшины. Выбираемые ранее новеградцами за мастерство да хитрознатство в своём рукоделии, дорогу стали забывать в кузню, к плотникам-древоделам, оружейникам-бронникам. Предпочли скамьи в градской избе. От попрёков-укоров бывших собратьев по ремеслу докучливо отмахивались: не до топора ныне, заботы всей земли на плечи легли. А чтобы достаток не скудел, порешили: пусть дружина впусте хлеб не ест, по соседям почаще ходит, подарки собирает. Чай, Торира всё же словене к его Одину отправили. Весь, чудь да и кривские того Торира кормили, не обеднели. Не обеднеют и ныне, ежели новеградцам пестерь-другой мехов пришлют.

Кой-то безмозглый гость торговый бросил бездумное: «Дань платите».

С того и возгорелось. Соседи поначалу обиделись, потом в гнев вошли. Мы варягов вместе с вами гнали. О какой дани речь? Наши охотники жизни отдали, сражаясь плечом к плечу с Гостомыслом. Он был истинный князь, отец-батька народу нашему. А вы?

— Кака дань, кака дань? — кипятились враз поумневшие торговые гости новеградские. — То на прокорм дружины старейшины просят. А ежели другой варяжский конунг-князь заявится? Кто вас оборонять будет? А нам, новеградцам, вашей дани не надобно. Без неё жили и дальше жить станем. Мы и без дани вашей всё ваше богачество закупить можем и в разор не войдём.

Хвастались, конечно, но доля правды в этом хвастовстве была. Жили новеградцы богаче соседей. Немало добра Торирова да его дружины к их рукам прилипло.

Тяжело вздохнул Блашко. Разве думалось раньше, что власть старейшин крепить надобно и оберегать? При жизни Гостомысла все к нему тянулись, а теперь вот...

Осиротела земля без светлой головы и твёрдой руки. Зато соседи головы подняли: дани платить не желают. Жалко, конечно, но без неё словене проживут, коли не решаются силой соседей примучить. Но ведь они не только дань платить отказались. Кривские первыми голос подняли: мол, новеградцы их лучшие ловища захватили, пусть идут прочь. Дальше больше: словенских купцов-гостей по злобе побивать стали. Как такое стерпеть? Заваруха поднялась: кривские да чудь пригрозили общими силами в поход против словен подняться. Испугались старейшины — а вдруг и впрямь пойдут, а у них-то дружина без присмотру и возглавить её некому. Молодых да горячих в Новеграде много, только веры им нет. В серьёзном деле не испытаны. Некоторые договорились до того, что предлагали Вадима-храбреца в чело дружины поставить. Это ж надо додуматься, безусого ушкуйника в воеводы метить.

Потому ничего лучшего старейшины и не могли придумать, как отправить его, Блашко, к бодричам уговорить воеводу Рюрика поступить на службу Новеграду. Нагнать страху соседям. Уже служил Гостомыслу, землю и обычаи знает. И не чужой новеградцам. Милославу взял себе в жёны. К той же веси не раз хаживал. Помнят его и кривские. «Согласится ли? — пытал .себя старейшина. — Должен бы, а вдруг?»

Из-за мыса выскочила ладья. Крутые борта высоко поднимались над водой. На носу идол резной, разукрашенный, не поймёшь — то ли Змей Горыныч, то ли ещё какое чудище поганое. За бортами гребцов не видно, а на носу и корме десятка полтора воев. И луки уже в руках.

Летит, как птица, ладья. Кормчий её прямо в носовину своим Змеем Горынычем метит. Нешто схватки не миновать?

   — Отверни, — приказал Блашко кормчему и взялся за рукоять тяжёлого меча. По этому знаку выскочили из-под кормового настила дружинники, но он махнул им рукой: «Пока сидите», — и велел Илмарусу:

   — Спроси, кто такие и что надобно?

Перекрывая шум вёсел и волн, проводчик повторил вопрос старейшины. С ладьи сердито закричали, рядом с кормчим поднялся кто-то в доспехе, шлеме.

   — Велят остановиться, досмотрят. Иначе стрелять станут, — повернулся Илмарус к Блашко и добавил: — То стража порубежная.

   — Сам слышу. Правь к берегу. На насаду не пущу.

Ладьи насунулись на берег почти одновременно.

Тяжело, но быстро выпрыгивали на землю раны. С копьями, мечами. Не успеешь глазом моргнуть — лук в руках. «Однако железных рубах мало», — отметил про себя Блашко.

Он сошёл последним, когда две ощетинившиеся копьями дружинки стояли насупротив, ожидая команды начать сечу. «Добрые вой», — подумал Блашко и вошёл в круг. Тотчас навстречу ему шагнул тот, в доспехе и шлеме.

Качнувшись, замерли копья. Одно слово, один неверный взмах руки могут вызвать стычку. Неведомо, какой наказ дан береговой стороже. Потому Блашко поспешил заговорить:

   — Я послан старейшинами земель словен новеградских к воеводе Рюрику и его жене Милославе. В Велеграде мне сказывали, что Рюрик ныне у вас на острову. Пошто преградил ты нам дорогу и собираешься напасть, словно тать?

Ран слушал внимательно. Молодости его не могли скрыть ни глубоко надвинутый шлем, ни плотно сжатые губы. Выслушав Блашко, ран неожиданно весело улыбнулся. Повернувшись, кратко и тихо приказал дружинке опустить копья.

   — Отринь гнев, старейшина. Как вы в своей земле, так и мы в своей должны оберегаться от врагов. Воевода Боремир поручил мне охранять этот участок побережья. Ты сам воин, возглавляешь дружину, — он повёл в сторону напряжённых новеградских воев рукой, — и должен понимать, что такое наказ старшего воеводы. Как видишь, мы не тати и остановили тебя по праву береговой сторожи. А воевода Рюрик действительно у нас на острове, бодричи сказали тебе правду. Его дружинный дом неподалёку от Арконы. Если ты дашь слово, что идёшь к нему не для воинского раздора, а с миром, мы проводим тебя с честью. Пусть сопутствуют тебе боги.

Для Рюрика наступила пора нелёгких размышлений. Кажется, он поторопился с возвращением к родным берегам. А может, ошибся. Надо ли было возвращаться? Гостомысл был милостив к нему. Отдал в жёны Милославу, ни словом не посетовав на зрелый возраст воеводы. Впрочем, он, Рюрик, и не пошёл бы к князю просить его дочери, если бы не уверился в желании самой Милославы. Два слова всего и сказала она ему, когда он, выйдя от князя, не в дружинную избу пошёл, а на берег Мутной. Там и встретил её с недоплетённым венком в руках. Увидев его, она вспыхнула, как алый цветок. Он упал перед ней на колени, протянул к ней руки, словно безусый юноша, сражённый девичьей красотой, будто и не давили грузом на плечи четыре с лишним десятка лет, словно была она первой в его бурной воинской жизни, когда в походах не спрашивают женщин, по сердцу ли им победитель, их просто берут по потребности тела, как любую другую добычу.