— Что ж, поздравляю, — сказала Ирина, улыбаясь поровну и Борису и Гале в знак ее радости за них вместе и равнодушия к каждому в отдельности.

— Сестра, я так виновата!

— Целую тебя, а тебе крепко жму… — недоговорив, Ирина выбежала.

— Истерика. Она еще не выбрала между тобой и Глебом, — заключила Галя.

…Жили мирно, лишь время от времени Галя ругала его за то, что он не умел выбирать картошку на рынке и привозил со склада сырые дрова.

— Смотреть надо, Боренька, — наставляла она Бориса Аркадьевича.

Осложнения возникли уже потом, когда Ирина вышла замуж (за военного) и ее супруг (сама она называла его только супругом) обнаружил в почтовом ящике записку, подхлестнувшую его подозрения, и когда Ирина с Борисом Аркадьевичем встретилась на «Белорусской», ее ревнивец вышел из-за колонны. Ирина Васильевна держалась с холодным недоумением, а Борис Аркадьевич повел себя как уличный мальчишка, насупился и принял вызывающую позу.

— Давно ты здесь? — спросила она супруга с неприязненным удивлением. — Ты меня ждал? А мы вот беседуем с Борисом, так что будь добр, посиди на лавочке.

Она словно предупреждала, что ее спокойный тон может быть оплачен лишь его беспрекословным подчинением.

— Прости, но я хотел бы вмешаться, — сказал военный.

— Во что ты собираешься вмешиваться?

— Я получил письмо… записку.

— Какое письмо? От кого? — спросила она, одновременно желая и не желая от него уточнения.

— Я знаю, от кого записка, — угрюмо сказал Борис Аркадьевич.

Об этой сцене стало известно, и среди Федотовых поднялись разговоры о том, что с Борей надо что-то делать. Был очень неприятный эпизод, когда Борис Аркадьевич кричал в истерике, что у него все отняли в жизни, а жену, считавшую ему капли, обвинял в сочинении подметных писем. На его состояние повлияло и то, что тогда же стали поговаривать о реконструкции любимого им старого Арбата. Словом, у Бориса Аркадьевича в жизни было две любви, и обе оказались несчастными.

К тому времени Глеб уже стал архитектором, а Борис, обросши бородой, распивал чаи в компании арбатских старушек, считавших его своим любимцем. Если Глеб приобретал известность и вес, то Борис тратил порох на общества кошатников и любителей комнатного садоводства. Бородач и отец семейства, он с портфельчиком носился по Арбату, а в портфельчике были обрезки колбасы и куриные косточки, которыми он подкармливал бездомных животных. Позже он вступил в более солидное и серьезное общество охраны памятников, но своих подопечных не бросил, равно как и не пропускал ни единой выставки кактусов и домашних пальм. Сидел он в музейчике и писал диссертацию на сюжет из истории Арбата (увлекся периодом первой дворянской застройки), проект реконструкции которого разрабатывала тогда фирма Глеба Аркадьевича.

— Говорят, нас будут ломать…

Эта фраза прозвучала однажды на кухне, а вскоре все уже были взбудоражены новостями, проникшими неведомо как (кто-то где-то прочел, кому-то рассказал), и на большом сундуке (Большом Сундуке) восседал парламент их арбатской коммуналки, состоявший из Федотова-старшего (отец Бориса обожал всенародные веча), крикливого коротышки Сан Саныча, мастера по костылям и протезам, работавшего дома, за небольшим станком, а затем выставлявшего свою продукцию в коридоре, циркового администратора Валерьяна Боброва, красившего волосы хной и носившего в кармане надушенный носовой платок, и богомольной тети Дуни, у которой была бурная молодость Марии Магдалины. На кухне, посреди бельевых тазов и кастрюль, велись парламентские дебаты: коротышка Сан Саныч кричал, что их клоповник давно пора сносить, что ему надоело ютиться в трущобах, Валериан Бобров добавлял к этому, что ему для артистической карьеры (он всерьез считал себя артистом) необходима отдельная квартира, богомольная тетя Дуня молчала и крестилась, а Федотов-старший робко пытался втолковать оппозиционной партии, что Арбат имеет мемориальную ценность, но его никто не слушал и не поддерживал.

По соседству с Федотовыми, за тяжелой дверью, обитой кофейного (кофе с молоком) цвета клеенкой, обитали две старые девы, сестры Надежда Петровна и Любовь Петровна. Хотя Большой Сундук принадлежал им, они не участвовали в парламентских схватках, редко появлялись на кухне и даже яичницу жарили в комнате, за что их не раз обещали оштрафовать пожарные. Однако новости о предполагаемой реконструкции пробудили в них любопытство, и, поймав в коридоре Бориса Аркадьевича, они пригласили его в свой девственный будуар.

— Боря, если не затруднит…

На круглом столике стоял фаянсовый чайник с ситечком, Бориса Аркадьевича усадили, налили чаю, предложили печенья и вафель (визит был обставлен по-светски) и, стоило ему сделать первый глоток, накинулись с расспросами.

— Ходят слухи, что нас будут ломать! Это правда? Надежда Петровна даже звонила в Моссовет, но ей толком ничего не ответили, и вот мы подумали, может быть, вы в курсе. Ведь у вас брат архитектор.

Борис Аркадьевич сознавал, что не слишком усердно отрабатывал свой чай, но что он мог ответить им, коренным москвичкам, знавшим здесь буквально все: и когда подвозят хлеб в булочную, и когда выключают фонтан на площади! Поэтому он лишь повторял свое: «Возможно… Наверное…» — а сам целыми днями пропадал на Арбате, мерз на холодном ветру, тер бесчувственное ухо и любовался скульптурами гречанок в заснеженных нишах. В длинном пальто до пят (пуговица болталась на нитке), с портфелем без ручки он походил на блаженного. Его чудачества не на шутку встревожили Федотовых, и состоялся даже разговор между Борисом Аркадьевичем и Глебом Аркадьевичем, к которому всегда обращались при семейных затруднениях.

— Не сотвори кумира, Боря, а ты сотворил… Ты культ какой-то создал! Настоящий культ! Сейчас это как-то, знаешь, неудобно, несвоевременно…

Между тем реконструкция началась, и сквозь плотно закрытые створки окон Борис Аркадьевич, отгородившийся от всего мира, все-таки слышал, как то и дело во двор вбегали мальчишки, оглашая окрестности криком: «Собачку ломают! Айда смотреть!» Исчезала Собачка, исчез сквер Большой Молчановки, исчез дровяной склад. Подбегая в одно прекрасное утро к любимому дворику, арке с чугунными воротами или церквушке, Борис Аркадьевич заставал лишь обломки. Правда, он многое успел сфотографировать, и эти фотографии занимают теперь около трети альбома. На них очень хорошо видна исчезнувшая часть Арбата, давно застроенная новыми домами…

На самом последнем снимке, аккуратно вставленном в прорези, Федотовы сфотографированы все вместе — старшие благопристойно сидят на стульях, младшие выстроились сзади, и эта привычная композиция семейного портрета завершается присутствием самых младших, которых держат на руках матери и отцы. Борис Аркадьевич и Глеб Аркадьевич — уже среди старших. Они по-прежнему часто спорят и ссорятся из-за каждого домика, предназначенного к сносу, хотя оба живут на окраине Москвы. Глеб Аркадьевич переехал туда первым. Борис Аркадьевич долго сопротивлялся, но в конце концов был вынужден уступить и переселиться вместе с семейством на четырнадцатый этаж блочной коробки.

Я часто встречаю людей, воплощающих свойство, именуемое мною комнатной экзотикой. О, это особые люди, настолько непохожие на обычных, что приходит на ум сравнение. Вот, скажем, растет из земли дуб, и с какой стороны ни взгляни, все правильно, в полном согласии с порядком вещей: вцепился в землю корнями и сидит в ней крепко. А вот прилепился к камням цветок, и сам-то весь неказистый, и не поймешь, чем же он за камень-то держится: весь вывернулся, искривился, и кажется, дунешь, и тотчас сорвется…

Таких прилепляющихся к своим комнатенкам людей я знаю много. И не то чтобы мы были близко знакомы, но я их словно бы инстинктивно угадываю. К примеру, был однажды консерваторский вечер — один из тех, на которые почти никто не ходит. Зал — полупустой, аплодисменты — жидкие, да и артисты были не в ударе. Но я не уходил, привлеченный не столько тем, что происходило на сцене, сколько теми, кто сидел в зале. На плохих концертах — я уже успел заметить — собирается самая причудливая публика из числа тех, для кого более всего важен сам факт их присутствия на концерте, а не дома за телевизором или кухонной плитой. Это люди, особенно остро ощущающие каждый миг своего существования, — домашние философы экзистенциального толка. Жизнь для них слагается из простых и значимых актов: кормления воробьев и бездомных кошек, чтения объявлений на фонарных столбах и разговоров на скамейках бульвара. При этом она вряд ли заслуживает названия созерцательной жизни, потому что причуды и странности в людях скрывают деятельность души — может быть, самую главную для человека.